Читать книгу - "Ярое око - Андрей Воронов-Оренбургский"

— И откуда ж явился этот народ? — багровея сердцем, прохрипел Сорока.

Зверобой с усмешкой оттопырил нижнюю губу:

— Знамо дело: из тех же ворот, откель весь народ! Бабьё постаралось… Ты воть всё лезешь, да прыгаш муругим козлом впередь батьки в пекло… А товось не знашь, Савка, о чём глаголють сказанья в святых повестях… «О них же владыко Мефодий Патарийский свидетельствует, яко греческий царь Ляксандер Маркедонский^[46] в допотопные времена загнаши поганый народ Гоги и Магоги^[47] на край земли, значить, в пустыню Етриевську, шо меж востоком и севером. Заторцевал он их, паскуд, горами да скалами и вельми припугнул мечом — сидеши там до скончания сроку! И тако бо владыко Мефодий рече, яко к скончанию времени горы те, значить, раздвинутся, и тогда выйдуть оттель Гоги и Магоги и попленят всю землю от востока до Евфрату и от Тигры до Понтьскову моря — всю землю, значить, акромя Эфиопья…»^[48]

— Это ж как… всю землю?! — Савка в горячке гнева схватился за меч. — Стал быть… и нашу матушку-Русь?

— Воть и я за то! Нам половецкова гадовья по самы ноздри! Кровники оне нам заклятые! — Вековая, пенная злоба поводила губы Василия. — Уж какие лета… эти нехристи вытаптывают своими конями чужие хлеба? А сколь кровищи христьянской пролито? Сколь баб наших да детёв малых в полон угнано?.. Не счесть! Зачем нам ещё татаре? Спаси Господи… — Он осенил себя широким крестом. — Хватит и энтих едучих вшей половецких на нашей хребтине! Даром шо изверг Котян нашему галицкому князю Мстиславу богатый тесть^[49]! Вот пусть друг пред другом и распинаются, жмуться в объятьях за свою родню — половецкую кровь, да целуются! А нам-то с тово… какая радость?!

— Плохие слова, кум… Ты как о нашем князе глаголешь? Он нам и отец, и защита.

Савка твёрдо, с осудом посмотрел в глаза куму, тот зло щурился, но молчал. Сокольничий сбавил до шёпота голос:

— Гляди, Васелей… как бы кто не услыхал тебя из наших… за такие слова — дыба^[50].

— А ты-сь не пужай, малый. — Кум повёл дюжими плечами, скрежетнул зубом: — До неё… «дыбы» твоей, ещё дожить нады. Ты думашь, зачем наш князь Мстислав со всей дружиной в Киев пожаловал? Знаешь? Так вот: я намедни у княжих палат Мономаховых^[51] слыхал грешным делом от ихних панцирников^[52]… В степь пойдём, к Залозному шляху, и по всему, вборзе^[53]! Воть дождемси токмо силушки ратной: больших и малых князей, и всем гуртом тронем коней, куды ворон костей не заносил.

— Эт шо ж, супротив татарвы, выходит?

— Выходит, супротив её, брат ты мой…

Дядька Василий опасливо подмигнул Савке и оголил в улыбке щербатые от кулачных драк зубы.

— Влезли мы, похоже, промеж двух жерновов. С одной стороны половцы и татаре, с другой наши князья — жеребцы ретивые. А нам-то нужно?..

Савка последних слов зверобоя не разумел. В душе его случился пожар: «Неужто в настоящей сече мне быть?! С нашим-то князем! Чего ещё больше желать?»

— Кум, поклянись Христом, шо не брешешь… насчёт степи и татаров!

— Да истинный Бог. Но ты — цыц! Я-то тёртый кобель… Жизнь повидал, баб пошшупал, а ты-сь? Чему лыбишься, дура? Гложут тебя капустные кочерыжки. Кровь впереди. Ты сам-то разуй гляделки! Разве не зришь, шо кругом деется? Сии знаменья последних лет… Те старцы вещали: «Явилась миру страшная звезда, лучи к востоку довольно простирающе… и предсказала новую пагубу христианам и нашествия нового ворога… То вышли из-за гор ледовитых и прут на нас Гоги и Магоги! Ныне пришло речённое скончание времени. Конец миру близко!» А ты — гы-гы!..

— Кум, а кум! — У Савки от возбуждения пуще прежнего загуляла по жилам молодецкая звонкая кровь.

— Да пошёл ты, Сорока! — рыкнул Василий. — Надоел ты мне хуже горькой редьки! Вынь да положь ему… Дай поспать, оголтень!

Дядька Василий натянул на голову волчью покрыву, и больше ни слова.

Но сокольничий был не в обиде. «Вот новость так новость! С копыт сбивает!» Да и ему ли, Савке-молодцу, горевать посему? Его и без того сжигала изнутри мучительная страсть к победам… Готовность послужить своему кумиру — князю Мстиславу Галицкому во славу русского оружия. «Ежели грянет сеча — то постоим! Почтим нехристей огнём и мечом!» Одного он только не мог понять, как это: «Я сложу голову, а жизнь будет гореть без меня?..» Впрочем, эта тёмная мысль не пугала и не застревала в его голове; она уносилась прочь, подобно щепке в быстрой стремнине реки. К своим годам Савка знал, как «Отче наш…», что воины имеют в виду, когда говорят о смерти; постиг он, и что такое преданность родной земле, православной вере и своим друзьям. Губы юноши тронула счастливая улыбка — неутолимая жажда острых ощущений, она накатывается волнами, как безумие. И, право дело, в такие минуты Савка Сорока готов был на всё, дабы утолить сей голод, сполна вкусить запретные плоды. Да и что может быть для молодой, горячей крови более прекрасного и притягательного, чем опасность и риск?.. Любовь! — вот что способно загасить сжигающее его пламя. Вернее, ярче разжечь… Ведь любовь — это тоже всепожирающий огонь, тоже безумие.

Но и на этом поприще ему, Савке — круглому сироте, ни горевать, ни тужить не приходилось. Потому как в родном Галиче, за высокими крепостными стенами его надёжно ждало крепко любящее сердце. «Ксения, люба моя!..»

…Савка бесшумно поднялся с нагретого курпея^[54], прошёлся размять затёкшие ноги, проведать коней — всё ли ладно? Через мгновенье его уже было не видно, а через другое — и не слышно.