Читать книгу - "Сквозь ад за Гитлера - Генрих Метельман"

Из Харбурга нас перебросили через Бельгию во Францию, где мы стали на постой в районе Тура дожидаться дальнейших распоряжений, пополнив, таким образом, численность оккупационных сил. По пути следования меня больше всего огорчали дети, выпрашивавшие у нас хлеб. Вот об этой стороне войны я никогда не задумывался. Большую часть времени мы посвящали учебе, надо сказать, довольно бессмысленной, кроме того, нас использовали и в роли сил оцепления и окружения в целях предотвращения возможных попыток прорыва противника, но тот подобных попыток не предпринимал.

В ходе подготовки к дальнейшей отправке зимой 1941/42 года, прошли слухи, что нас включат в состав резервных бронетанковых частей где-нибудь в Чехословакии. Но как это часто бывает в армии, события развивались совершенно не так, как мы ожидали. Пошла ли на пользу подобная секретность, сомнительно, ибо впоследствии выяснилось, что все наши переброски отслеживались разведкой противника. Однако, даже предполагая оказаться в Чехословакии, мы понимали, что дела на Восточном фронте обстоят далеко не лучшим образом и что туда необходимо постоянно отправлять все новые и новые части.

Наши танки и другая техника были погружены на железнодорожные платформы и надежно закреплены. К ним прицепили крытые вагоны с легкими видами вооружений и боеприпасами, запчастями, провиантом и, разумеется, самое важное — полевыми кухнями. В хвосте состава находились три старых деревянных пассажирских вагона, вероятно, еще кайзеровских времен. В одном из них имелось три или четыре мягких купе, где расположились наши офицеры. Остальные два вагона с деревянными скамейками относились к третьему классу.

Хотя нам в помощь прислали французских железнодорожников, почти всю работу нам приходилось выполнять самим. Мы им не доверяли. Хотя нам регулярно вдалбливали в головы, что, дескать, состоятельные французы в целом за наш «новый порядок в Европе», но одновременно и предупреждали, что в этой стране ничего не стоит получить пулю в лоб от коммунистов, которых во Франции великое множество. Нас инструктировали и насчет «маки» — французских партизан и советовали не очень-то бояться их, поскольку французские власти охотно сотрудничали с немцами, и разведка была поставлена как полагается. Хотя бытовало и такое мнение, что, мол, среди французов считается чуть ли не делом чести принадлежать к «маки» или хотя бы сочувствовать и помогать им. Что касается нас, мы знали только о коммунистическом движении Сопротивления, против которого мы были бессильны, поскольку проникнуть в его ряды было невозможно и действовало оно весьма решительно и эффективно. Как раз перед нашим отъездом я разговорился с одним французом в каком-то бистро в Партене, который явно перебрал и посему желал показаться в моих глазах человеком осведомленным. Он уверял меня, что в какой-то степени даже доволен приходом во Францию немцев и в то же время не сомневался, что в один прекрасный день нам придется убраться восвояси. Сделав экскурс в историю, он напомнил мне, что в 1871 году, когда в Париже пришли к власти коммунары, а консерватор Тьер ковал в Версале планы их разгрома, Париж окружили оккупационные войска Пруссии, готовые протянуть Франции, да и всей Европе, руку помощи и разделаться с революцией на тот случай, если Тьер потерпит неудачу. Я, утверждал он, понятия не имею, насколько сильны сейчас коммунисты во Франции, и что, вероятно, только вермахт сможет уберечь Францию от них. Таковы были незримые очертания странной лояльности, неприкрытой коррупции и невероятного хаоса во Франции под германским сапогом.

Мало кому из нашей роты, насчитывавшей около 200 человек, было больше двадцати. Поэтому не приходилось удивляться, что лишь немногие из нас понимали всю серьезность ситуации, в которой оказались; мы считали эту переброску, впрочем, как саму войну, скорее увлекательным приключением, дающим возможность избавиться от скуки на гражданке, и куда меньше как возможность с честью выполнить священный долг перед фюрером и фатерландом.

Всякий раз, когда мы миновали железнодорожные станции, начиналось настоящее столпотворение. Мы особенно не церемонились с «этими французиками», вели себя с ними довольно грубо, желая продемонстрировать таким образом неустрашимость и воинственный тевтонский дух. На нас сыпались жалобы, нас отчитывали и строго-настрого приказали вести себя как подобает истинному немецкому солдату. Мы никак не могли взять это в толк — разве Германия не разбила наголову Францию? — и что такого иногда показать себя победителем?

Эта переброска превратилась в забаву — было весело, гоготали буквально над всем, что видели. Главным нашим развлечением была игра в карты да чтение по очереди немногих книжек. Места было мало, так что по ночам приходилось скрючиваться, в особенности если ты спал на полу. А спали везде, где только можно, даже на багажных полках. Если тебе среди ночи потребовалось сходить в туалет, это превращалось в настоящую экспедицию — приходилось демонстрировать чудеса ловкости, чтобы не наступить на спящего товарища.

Кое-кто говорил, что зима 1941/42 года была самой холодной за все XX столетие и куда холоднее знаменательной зимы 1812 года, когда Наполеону крепко поддали на заснеженных полях России во время его отступления из-под Москвы. Нетрудно понять, почему именно Наполеон и Москва стали для нас главными темами обсуждения. Разве не он столь победоносно начал русскую кампанию, фатально завершившуюся для него? И разве не наши собственные войска, еще совсем недавно трубившие о том, что, дескать, дошли до конечных остановок московских трамваев, не отступали сейчас бесславно, повторяя судьбу императора Франции? До сих пор ни одной иностранной армии так и не удавалось завоевать Россию, и мысль эта не давала нам покоя. Пугали и сообщения о казнях высокопоставленных офицеров за трусость, проявленную перед лицом врага. Мы знали, что там, в России, стояли ужасные холода, а о том, сколько нижних чинов обрело там вечный покой, мы и предполагать не могли. Разве нам могли сказать об этом? А вот что касалось слухов, домыслов — им не было конца.