Читать книгу - "Ждите, я приду. Да не прощен будет - Юрий Иванович Федоров"

мангуты оставались действительностью. Заговорил, когда баурчи накормил гостей шулюном и бурдюки с архи опустели. Сам он едва притронулся к мясу, и его чаша с архи была полна до краёв.

Говорил он резко, и расслабившиеся от мяса и водки лица гостей отвердели, а «великий едок» Таргутай-Кирилтух, широко развалившийся после шулюна на подушках, поджал ноги и сел прямо.

В голосе Есугея не было раздражения, тем более страха, но были такие тревожные ноты, которые можно было принять и за раздражение, и за страх, и даже за упрёк в том, что вот сидят они, нойоны, едят мясо, пьют архи, а племени грозит опасность.

Сообщение о мангутах насторожило всех. Но Есугей оглядел лица и прочёл в них то, что и ожидал. Каждый из сидящих у очага разом пересчитал свои табуны, стада, отары и прикинул, как и куда отогнать их от Онона, чтобы сохранить при набеге мангутов. В юрте вроде бы даже произошло движение, как если бы все отпрянули друг от друга.

«Жадные, алчные псы, — едва сдерживаясь, подумал Есугей, — пальцы у каждого гнутся только к себе».

Есугей склонился над очагом. Совал ветки аргала в жар. Хотел успокоиться, но, швырнув в пламя последний сучок, отвернулся от огня и, всё же не выдержав, ударил в самое больное место, не пожалел гостей:

— Вы считаете своих кобылиц и овец! Думать же надо о единении сил! Убегающему всегда вонзают копьё в спину. Убегающий обречён. Так было и так будет. Надо выбрать хана, который станет над нойонами племени.

И поторопился с этими словами. Слишком жёстко натянул поводья. Слова резанули собравшихся, как плеть круп коня. Мечом хорошо владел Есугей, а слова его были неуклюжи и тяжелы. Он навалился на гостей, как медведь на охотника. Не учёл того, что даже правду — а она всегда горька — нельзя совать в рот соседу комом, который станет поперёк глотки. Жир с блюда и тот скатывают в шар и тогда только несут к губам того, кого хотят угостить.

Люди никогда не любили выслушивать упрёки. Их надо хвалить, и они будут слушать тебя. Слушать внимательно.

А тут уж, как сумеешь, переложи похвалы нужной тебе правдой, хотя бы и горькой.

Есугей такого не сумел.

Перемена в разговоре произошла так внезапно, как если бы сидели люди под солнцем на зелёной, благодатной лужайке, радовались редкой счастливой минуте и вдруг налетела бы туча, закрыла небо и, всё сметая на своём пути, ударил вихрь, сорвал расстеленную кошму, развалил поленья костра, покатил праздничные чаши.

Таргутай-Кирилтух поморгал тяжёлыми веками, завозился на кошме, упёрся ладонями в подушки и вдруг, качнувшись вперёд и приблизив потное лицо к Есугею, пролаял:

— Ты надоел со своими речами! Хан, хан... Мангуты... — Он выпятил губы. — Ни к чему пугать этими трусливыми собаками. Они всегда кружили около наших табунов, однако мои кони целы и по сей день. — Он раскинул руки и захохотал: — Ха-ха-ха...

Щёки широкого лица, свисавшие сумками, затряслись от смеха.

— Ты пугаешь, — сказал он, — а мне не страшно...

И ведь смеялся, но бледен был от гнева. Бледен и зол необыкновенно.

— Таргутай-Кирилтух, — остановил его Есугей, — язык — не бараний курдюк, который чем больше выказывает себя, тем большая ему цена. Я говорю даже не о мангутах. Они и впрямь слабы и, наверное, не осмелятся напасть на наше племя. А если нападут найманы? Сильное племя. Хори-туматы?

— Хори-туматы кочуют далеко. У Байкала. Они лесные люди, зачем им идти в степи?..

— Да, хори-туматы кочуют у Байкала, но разве мало в степи других племён, которые волками смотрят на нас?

— На волка есть лук и стрела.

— Но у нас нет руки, которая натянет тетиву.

— Ты так ослабел, — огрызнулся Таргутай-Кирилтух, — что не можешь натянуть тетиву? Я не жалуюсь. Моя рука справится с луком.

— Вы, наверное, забыли, — сказал Есугей с горечью, — как говорили старики: «Пусть враг тебе кажется мышью, но ты имей силу тигра».

Но его, казалось, никто не слышал.

Холодное жжение не проходило в груди у Есугея. Недоброе предчувствие томило его всё больше и больше.

«Что же это, — подумал он, — как переломить упрямство этого кабана?»

Он в упор взглянул в глаза Таргутай-Кирилтуха. Маленькие, глубоко утопленные в жирных складках, налитые яростью. Но не только ярость увидел Есугей в глазах нойона. Из узких щелей, из-под низко, котлом надвинутого лба выплёскивалось столько гордыни и упоения собственной силой, что у Есугея мелькнуло в сознании: «Нет, такого не сломить. Да и зачем я взял так круто?»

Есугей приподнялся на кошме, перегнулся через очаг и ткнул пальцем в Таргутай-Кирилтуха.

— Тебя, — сказал, — изберём в ханы! Тебя!

Таргутай-Кирилтух откинулся на подушки.

— Или любого другого из них. — Есугей широким размахом руки обвёл собравшихся в юрте. — Поймите, коню нужен всадник, чтобы держать поводья. В собачьей стае есть вожак — и в стае даже шелудивый пёс идёт на медведя. Стаю объезжает верхоконный, а одного пса палкой забьёт и слабая старуха. — Он вновь ткнул пальцем в Таргутай-Кирилтуха. — Ты не знаешь этого?

Но тот только просопел в ответ неразборчивое. Перспектива стать ханом выбила Таргутай-Кирилтуха из седла.

В разговор вступил Сача-беки. Подбородок его блестел от жира.

— К чему такие слова, — сказал он, — сейчас, после славной охоты? Выпьем ещё архи и забудем о мангутах.

Этот был из тех, о ком говорят: такого в реку брось, и он вынырнет с рыбой во рту.

Есугей не дал ему договорить. Вновь изменяя своему правилу быть осторожным и в делах, и в словах, он выкрикнул:

— Так всегда бывает у нас: одного жрёт гордыня, а у другого только и беспокойства что о своём брюхе!

Не выдержал. Ощущение беды поднялось, словно волна под горло. Ещё шаг — и захлебнёшься. Хотел убеждать, а сорвался на крик. Всё наболело в нём, чуть тронь, и испепеляющая боль вспыхнет в глазах. Племя тайчиутов стояло голым на леденящем степном ветру, и он кожей чувствовал хлещущие струи ветра. А эти — сидящие перед ним, — казалось, были одеты в бараньи шкуры, не продуваемые никакими ветрами.

В юрте заговорили все разом, даже не заговорили, а закричали, перебивая друг друга.

Баурчи, стоя у очага, вертел головой, опасливо оглядываясь. Он знавал и такие пиры, которые оканчивались резнёй. На охоте нельзя было перейти