Читать книгу - "Дневники княжон Романовых. Загубленные жизни - Хелен Раппапорт"

Тем не менее тем летом Александра преобразилась среди своих близких родственников, как вспоминал Дики Маунтбеттен. «Даже эта моя совсем сумасшедшая тетя‑императрица была совершенно милой и обаятельной». И все же многих ее родственников всерьез беспокоило состояние ее психики. Дики подслушал как‑то, что его отец сказал его матери в Наухайме: «Алики абсолютно сумасшедшая — это может привести к революции. Разве ты не можешь ничего сделать?»^[536]

Постоянные недомогания царицы зачастую объясняли ее мнительностью и подавленным настроением. Но Александра твердо стояла на том, что ее болезни не вымышлены. «Если вам говорят о моих «нервах», — писала она Марии Барятинской, — пожалуйста, опровергайте это изо всех сил. Нервы мои в полном порядке, это «переутомленное сердце»^[537]. Она понимала, что ее плохое здоровье негативно отражается на детях: «Если ваша мать всегда болеет, вряд ли ваша жизнь очень радостна, — сказала она Марии в декабре того года, но смогла найти в этом и свои положительные стороны. — Я знаю, что это скучно… но это учит всех вас быть любящими и нежными»^[538]. В то время ей приходилось успокаивать одиннадцатилетнюю Марию, которая рассказала матери о своей первой подростковой влюбленности. Григорий, как явствует из его слов, вновь был советчиком в сложной психологической ситуации и велел Марии не «слишком много о нем думать», а также не подавать вида о своих страданиях в присутствии других людей. «Теперь, когда ты уже большая девочка, ты всегда должна быть более осторожной и не показывать своих чувств, — вторит ему Александра. — Не стоит показывать другим, что ты чувствуешь»^[539].

Такая скрытность, к которой Александра приучила и себя, теперь привела к тому, что у посторонних людей о ней сложилось мнение о том, что она отстраненная и бесчувственная. «Это была обычная политика засекречивания», — вспоминала Иза Буксгевден. Александра говорила ей: «В нашей семье не принято ставить общество в известность о своей болезни». Это негласное правило распространялось в том числе и на болезнь Алексея. Единственным исключением, дающим право сообщать публике о том, что что‑то не так, было «когда кто‑то умирал»^[540]. Так что зарубежной прессе не оставалось ничего другого, кроме как строить домыслы. «Царица медленно умирает от ужаса», — сообщал заголовок одной статьи, в которой со ссылкой на римскую газету «Трибуна» утверждалось, что Александра уже «давно является самой несчастной королевской особой в Европе» из‑за повышенных мер безопасности, изолирующих ее и семью от внешнего мира, и это сделало ее «жертвой меланхолии и болезненных страхов»^[541]. Газеты заявляли, что уже почти невозможно узнать в «этой женщине с печальным лицом и мрачным взглядом ту веселую девушку, которая когда‑то радовала сердца дачников в Балморале». «Ее теперь обуревает всепоглощающий страх нападения революционеров». Как писала одна австралийская газета, «большей трагедии», чем эта, «не бывало в истории других монарших домов»^[542].

* * *

К ноябрю 1910 года, когда семья опять поселилась в Царском Селе, Николай принял твердое решение, что его дочери должны будут принять участие в развлечениях зимнего сезона в столице. В январе он с Ольгой посмотрел «Бориса Годунова» со знаменитым басом Федором Шаляпиным в главной роли. Все в царской семье были его большими поклонниками. В феврале Ольга и Татьяна сопровождали его на постановку оперы Чайковского «Евгений Онегин», а позднее Николай взял всех четырех девочек на балет «Спящая красавица». Такие поездки были слабым утешением, и восполнить отсутствие матери они не могли, но всем пятерым детям очень понравилось выступление их любимого военного оркестра балалаечников, на концерте которого они побывали той зимой.

Пост Уилер и его жена Холли тоже были на этом концерте в окружении членов дипломатического сообщества и вездесущих агентов охранки. Вот появилось императорское семейство: Мария Федоровна, Мария Павловна, и «за нею не только две старшие дочери, Ольга и Татьяна, но и младшая пара, Мария и Анастасия», событие примечательное, потому что Уилерам тогда довелось впервые увидеть всех четырех сестер вместе. «Две старшие были в простых белых платьях, каждая с ниткой мелкого жемчуга на шее, тяжелые темные волосы ниспадали на плечи, — они выглядели очень мило и по‑девичьи». У Ольги в руках был «небольшой букетик фиалок», а у Марии и Анастасии — по коробочке «конфет в серебристой обертке». Анастасия села в ложе прямо рядом с Холли, «и, одарив меня скромной улыбкой, она поставила свою коробку конфет на перила между нами»^[543]. Тут, как вспоминала Холли, «поднялся ажиотаж, все в зале встали и повернулись лицом к выходу», потому что вошли царь в парадном полковничьем мундире^[544] и царевич, «полностью одетый в белое, с золотым позументом»^[545].

«Весь театр замер, воочию наблюдая то, чего в России еще никогда не видали. Люди были совершенно сбиты с толку», — вспоминала Холли. Царевич так редко появляется на публике, что для большинства россиян «он был почти что миф»^[546]. Затем начался концерт оркестра балалаечников, который Алексею очень понравился. Он любил этот инструмент, сам учился играть на нем. В конце выступления весь зал поднялся, устроил музыкантам овацию. Алексей, стоя рядом с отцом, миловидный и по‑детски торжественный, «осторожно поглядывал то вправо, то влево». «Боже мой! Какой он очаровательный!» — услышала Холли восклицание женщины, стоявшей возле нее.

«На всех лицах было обожание, которое на протяжении веков щедро воздавалось «Великому Белому Царю», но здесь было даже больше, чем просто обожание — этот маленький паренек в своей мальчишеской красоте был воплощением будущего, на которое надеялась Россия… Царь означал власть, которую Россия знала и которой теперь переставала доверять, но в лице маленького будущего самодержца виделись сияющие перспективы, о которых она мечтала»^[547].