Читать книгу - "Опимия - Рафаэлло Джованьоли"

Если бы этот пришелец решился пройти по Табернольской в направлении Церолиенской курии, то, пройдя с треть этой прекрасной улицы, справа от себя он увидел бы длинную, узкую, кривую, застроенную бедными домишками улочку, взбиравшуюся на Эсквилинский холм; эта улица называлась Африканской^[129].

На этой улочке в числе других был один трактир, где по дешёвке продавали вино и закуску всякому, кто туда заглядывал; разумеется, посетителями этого трактира были преимущественно люди бедные и низкого происхождения. Поскольку на вывеске этого трактира был намалёван, хотя и довольно коряво, Сихей Зубастый, по которому кавпона и получила своё имя, а этот Сихей был храбрым плебеем и смертельным врагом полицейских десятников-децемвиров, понятно, что харчевня с таким названием пользовалась большой популярностью.

Заведение, однако, было не из самых грязных. Скорее длинный, чем широкий зал, в который попадали, спустившись на три ступеньки с Африканской улицы, мог дать приют даже и шести десяткам посетителей, но они, естественно, должны были удовлетворяться теснотой на маленьких скамейках, поставленных вокруг маленьких же круглых столиков, занимавших места у продольных стен зала, по шесть с каждой стороны.

Две четырёхфитильные терракотовые лампы, подвешенные на железной проволоке к потолку, давали достаточно света.

В глубине помещения, направо от входящего, располагалась стойка трактирщика, предлагавшего вина и свинину — короткая и высокая стойка, а за нею на старом стуле сидел хозяин, наблюдал за посетителями и получал от них деньги, когда не крутился по залу.

Также в глубине помещения, но слева от входящего и рядом со стойкой, находилась маленькая дверца, которая вела на небольшой клочок земли, который назывался бы садом, если бы там были деревья и цветы, но там тоже стояли маленькие круглые столики из необтёсанного камня, за которыми находили приют те посетители кавпоны, которые любили игру в кости, а таких было много.

Направо же от вошедшего в трактир, немного не доходя до стойки хозяина, в облупленной, задымлённой стене зала была маленькая дверца, которая вела в кухню, а оттуда по тёмной лесенке, если открыть люк, можно было попасть в подвал, где хранилось вино и... устраивались кое-какие делишки.

Когда настали сумерки шестнадцатого дня перед сентябрьскими календами (17 августа) 538 года римской эры, трактир Сихея Зубастого был полон; посетители с огромным удовольствием пили разбавленное водой каленское вино, которое они в доброй вере считали настоящим, хотя за такую цену оно не могло быть настоящим, каким бы почтенным и бескорыстным ни выказывал себя хозяин.

Посетителями трактира Сихея Зубастою были ни большей части плебеи и вольноотпущенники. Считая себя почтенными гражданами, они терпеливо ожидали на Форуме в течение нескольких часов решений сената, а потом пришли обсудить их заново, хотя это и было совершенно бесполезно, в трактир Овдонция Руги Сарда, как звался хозяин этой кавпоны. Он и в самом деле был родом с Сардинии, потом стал рабом, отпущенным на свободу тем самым Спурием Карвилием Ругой, римским всадником, который первым среди квиритов отказался от жены, почтенной и красивой женщины, к тому же горячо любимой им, отослав её в отчий дом, поскольку она не могла родить ему ребёнка^[130].

— Клянусь богами!.. Сенат, потеряв сенаторов, утратил и разум! — выкрикнул крупный, толстый, пухлый горожанин с красным, возбуждённым лицом и шишковатым, сожжённым неумеренными возлияниями носом.

— Потише, потише, Нумерий, ты слишком торопишься.

— А разве неправильно сделали сенаторы, хотя их и немного было на сегодняшнем заседании, отвергнув предложение о выкупе, сделанное Ганнибалом?

Это сказал добряк-простолюдин сорока шести лет, тоже толстый, низкорослый, кряжистый, с умиротворённым и приятным лицом; он, можно сказать, лакал вино, наливая его из маленькой терракотовой амфоры в глиняную чашку, ибо был такой же пьянчуга, как и человек, только что названный Нумерием, как и трое других горожан, сидевших за одним столом с ним.

— Тем более что выкуп, предложенный Ганнибалом, если кому и был выгоден, то только ему, — сказал один из этой троицы, приятной наружности молодой человек лет тридцати, служивший витгимарием, помощником одного из фламинов Квирина.

— Прекрасное суждение! — одобрил его слова толстый, кряжистый простолюдин, защищавший решение сената. — Чудесное рассуждение... Браво, Гай Бибулан!.. Я всегда говорил, что мозги у тебя варят, и если бы ты отточил свой ум в общении со жрецами, которые — я это говорю с полным уважением к их профессии, искренне почитая их — слишком много знают.

— Ты не соображаешь, о чём говоришь, дорогой мой Курий Мегелл. Ты олух, который открывает рот и выпускает воздух, не зная, ни зачем, ни почему, — сказал пьяница Нумерий, опустошивший одним духом свою чашу и протягивая руку с пустой посудой к этому доброму толстяку Курию Мегеллу, слушавшему его с открытым ртом: — Налей-ка мне каленского... Ну, разве ты не понимаешь, что у нас больше нет рук, больше нет солдат, после того как этот мерзкий Теренций Варрон позволил Ганнибалу перерезать их всех под Каннами?.. Не понимаешь, что ли: эти десять тысяч выкупленных пленников были бы для нас словно июньский ветер на току?.. Не кумекаешь, что мы подарили десять тысяч солдат Ганнибалу?.. Налей, налей мне каленского... Если ты не видишь всего того, что узрел бы и слепой, значит, ты потерял рассудок... ну точно так, как Аппий Клавдий или Цецилий Метелл?.. Налей мне каленского, и пусть карфагеняне украдут у тебя пенаты!

Добрый Курий Мегелл так заслушался неистовой речью своего друга, что просто забыл о вине, но проклятие пьяницы передёрнуло его, и он, держа в руках амфору, сначала плюнул перед собой, чтобы отвратить дурное предзнаменование, которое могло накаркать проклятие Нумерия, а потом налил вина в чашу, но, густо покраснев от негодования, сказал, разгневавшись, правда, только слегка.

— Фу!.. И надо же так скверно браниться... На, возьми... пей и утопись в бурдюке формианского вина, чтобы не желать тебе худшего зла.

Добропорядочный человек, даже оскорблённый, совсем не умел ругаться.

— Этого хочет Бахус, и он подарит мне бурдюк... однако не причинит мне зла, — ответил, улыбнувшись, Нумерий, укрощённый добротой Курия Мегелла.

— Впрочем, — сказал Курий Мегелл, успокаиваясь, — меня тоже должно было опечалить решение сената об отказе любым способом выкупить наших пленников. У меня Там брат, и я желаю ему всякого добра. Но, правду сказать, если выкладывать то, что я действительно думаю, то сенат в конце-то концов прав, порешив так, как он это сделал, потому что, если эти десять тысяч легионеров не были хорошими солдатами и не умели как следует махать руками, чтобы пробиться сквозь вражеские ряды, как это сделали те, кто последовал за трибуном Публием Семпронием Тудитаном, сыном сенатора Марка Семпрония Тудитана, бывшего консулом двадцать четыре года назад, в 514 году, вместе с Гаем Клавдием Центоном, и я его знавал, когда он воевал в первый раз, потому что как раз в этом году началась война против галлов и лигуров... Да и ты, Нумерий, должен помнить консулат Тудитана, потому что именно в это время Луций Ливий Андроник, подражая греческой комедии и трагедии, начал устраивать регулярные театральные представления, и это как раз при Тудитане плебейские эдилы Марк и Луций, сыновья Публиция Маллеола, на майские календы, в двух шагах от Сибиллиных книг, чтобы устранить ущерб посевам, устроили флоралии, после того как воздвигли храм Флоры, возле Большого цирка, за деньги, поступившие от обложения налогом пастухов, и тогда же замостили взвоз на Авентинский холм, который с тех пор зовётся Публициевым взвозом. Так вот, все эти дела происходили двадцать четыре года назад, когда консулом был Марк Семпроний Тудитан, отец того самого Публия Семпрония Тудитана, который под Каннами пробился через вражеские ряды. Так, возвращаясь к нему...