Читать книгу - "Екатерина Великая. Владычица Тавриды - София Волгина"

его жениться на совсем молоденькой племяннице своего сподвижника Пассека, Анне Родионовне фон Ведель. Как раз в то время ее сын-подросток, наследник Павел Петрович, боготворил сию красивую фрейлину. И ведь не ошиблась Екатерина, поженив сих двоих – их брак все почитают за счастливый. Правду сказать, своенравная Анна, не в пример своей сестре, не родила Захару детей. Видимо, Всевышний, осуждая ее капризность и высокомерие, посчитал нужным, в назидание, наградить ими в избытке ее сестру Марию, женщину ангельского характера. У нее с Петром Ивановичем Паниным народилось четырнадцать детей! Что ни говори, контраст у сестер разительный. Бог Велик! И надобно прибавить, Он – остроумен. Везде и всюду наглядно проявляются его знаки внимания к людям. Однако, надобно отдать должное Анне Родионовне: сия женщина все-таки добра. Она весьма много и отменно занимается благотворительностью, хоть и говорят, что стала таковой, опосля того, как по ее вине замерзли две молодые крепостные девушки.

– Тебе не кажется, Гришенька, что граф Чернышев чем-то напоминает графа Румянцева? – спросила императрица, показывая на их мраморные бюсты.

Григорий Александрович пожал плечами. Подумав, он паки обратил свой единственный глаз на скульптуру Чернышева.

– Да, что-то есть общее промеж сим господином и Румянцевым, не говоря уже об их порядочном росте и комплекции.

«Стало быть, все-таки недаром говорят, что они оба – отпрыски Петра Великого», – думала Екатерина, но не захотела делиться сей мыслью со своим фаворитом.

Императрица осталась довольна приемом. Вельможный хозяин и его жена усадьбы все время находились рядом, стараясь во всем угодить обожаемой гостье. Анна Родионовна не спускала обожающих глаз с императрицы, которая успела поймать недовольный взгляд Захара, брошенный на графа Потемкина.

«Неисправимый ревнивец!» – подумала императрица и повернулась лицом к своему фавориту. Разве можно его сравнить с ее неотразимым Григорием! Ее «Циклопом»! Как же хорошо, что она давным-давно разлюбила Захара!

Чернышев же, заглядывая в глаза императрицы, вспоминал тот давний счастливый год, когда она, еще можно сказать девочкой, влюбленной в него, писала ему записки. Он помнил их наизусть. Прикрыв глаза, он быстро как бы прошелся по их строчкам:

«Первый день, как будто ждала вас, так вы приучили меня видеть вас; на другой находилась в задумчивости и избегала общества; на третий смертельно скучала; на четвертый аппетит и сон покинули меня; все мне стало противно: народ и прочее… на пятый полились слезы… Надо ли после того называть вещи по имени? Ну вот: я вас люблю!»

Или накануне свидания:

«Какой день для меня завтрашний! Окажется ли он таким, каким я желала бы? Нет, никогда тебя не будут любить так, как я люблю. В беспокойстве беру книгу и хочу читать: на каждой строке ты меня прерываешь; бросаю книгу, ложусь на диван, хочу уснуть, да разве это возможно? Пролежавши два часа, не сомкнула глаз; наконец, немного успокоилась потому, что пишу тебе. Хочется снять повязку с руки, чтоб снова пустить себе кровь, может быть, сие развлечет меня».

Чернышев, с умилением вспоминая, улыбался, но взглянув на Потемкина, его лицо паки потемнело. Усилием воли он выжал из себя некое подобие приветливости, поручив Потемкина жене, а сам пристроился к левой руке императрицы и, пока не показал все свои поместные красоты и изюминки, не успокоился. Гости, отменно уставшие, вернулись во дворец к ужину.

* * *

Весь октябрь Нарышкин наблюдал французского посланника, танцовавшим с его дочерью, такожде беседовавшим с разными другими барышнями. Как-то Мари-Даниэль де Корберон подошел к нему и, выказывая удивление касательно графа Ивана Чернышева, уверял его, каковым самолюбивым показался ему генерал-адмирал, понеже тот обо всех отзывался уничижительно, окроме графа Петра Румянцева.

– И то, – доверительно, чуть ли не в самое ухо, нашептывал француз Льву Александровичу, – не поверите: Чернышев утверждает, что Румянцев во всем подчиняется своему адъютанту.

Лев Нарышкин сериозно кивая, на самом же деле посмеялся в душе, зная, каков доподлинно характер независимого фельдмаршала.

В самом конце октября, Петербург всполошила дуэль и гибель недавно обручившегося молодого князя Петра Михайловича Голицына. Французский посланник весьма интересовался похоронами генерала-поручика, кои имели место в пятницу, двадцать четвертого ноября. Никто толком не знал, как произошла и почему имела место дуэль, погубившая князя. Пожалуй, токмо Лев Нарышкин и знал суть дела. А кто, окроме него может таковое знать? Оказалось, что неплохо обо всем знал еще и принц Ангальт, состоявший на русской службе уже третий год, и геройски показавший себя, как сказывал граф Потемкин, еще при Силистрии.

Принц коротко описал любопытствующему Корберону причину смертельной дуэли.

Дело же было в том, что тот самый Голицын, победитель Пугачева, позволил себе ударить офицера Шепелева палкой в строю, выражая свое недовольство по отношению к нему. Тот сначала смолчал, но через некоторое время уволился со службы и поехал в Москву к оному Голицыну требовать удовлетворения за поруганную честь. Тот не захотел поединка и получил пощечину от Шепелева. Голицын вызвал прислугу, и те вытолкали его и посадили в погреб. По оному поводу состоялся суд, по которому Голицына отправили в отставку. Тогда, недовольный таковым поворотом дела, Голицын, стал распространять слухи, что Шепелева подстрекал его друг Лавров, коего теперь Голицын собирался вызвать на дуэль. Слух дошел до Лаврова, и он ездил выяснять, в чем дело, но князь Голицын встретил его весьма грубо, за что и получил вызов от оскорбленного Лаврова. От шпаги его он и погиб. Дело дошло до императрицы. Лавров сначала был посажен в крепость, но после того как государыня, с помощью графа Григория Потемкина, разобралась в чем дело, был освобожден. Невеста покойного Голицына, фрейлина княжна Анна Волконская была безутешна. По оному поводу Екатерина писала Потемкину:

«Прочитав допрос майора Лаврова и сличая оный с письмом Ген-Пр. Кн Голицына, нахожу я тут разонствующие обстоятельства. Признаюсь, что вина Лаврова уменьшается в моих глазах, ибо Лавров, пришед в дом Князя Голицына с тем, чтоб требовать за старую обиду, офицерской чести противную, сатисфакцию, не изъясняя, однако, какую, и быв отозван в другую комнату, получил от Князя отпирательства, слова и побои горше прежних вместо удовольствия и удовлетворения. Был посажен в погреб, потом в избу и, наконец, в полицию, где и теперь под строгим арестом.

Я чаю, у нас нету места, которое о сем деле судить может с основанием, ибо в сем деле служба и честь смешаны и легко потерпеть могут. Для такого рода дел во Франции и только в одной Франции, помнится, установлено суд маршалов Франции.

Я б