Читать книгу - "Главная тайна горлана-главаря. Книга 4. Сошедший сам - Эдуард Филатьев"

Вернувшийся из Тифлиса Лев Кулешов однажды приехал к Брикам, сидя за рулём автомобиля. Откуда взялась у него эта машина, точных сведений найти не удалось.

Аркадий Ваксберг:

«Кулешов был тогда обладателем единственного, наверное, по всей Москве личного "Форда". Он катал на нём Лилю по городу, приезжал – иногда вместе с Лилей – на дачу, которую традиционно снимали в посёлке Пушкино. Однажды, отправившись с Лилей в Москву, прихватили по дороге и Маяковского».

Бенгт Янгфельдт:

«Если в Советском Союзе двадцатых годов мотоцикл был редкостью, то частный автомобиль считался неслыханной – и идеологически подозрительной – роскошью».

Впрочем, Янгфельдт при этом не был уверен в том, что у Кулешова в тот момент был автомобиль. Поэтому написал, что он всего лишь «очень хотел» иметь машину.

А Маяковский (после завершения своего летнего турне) принялся в самых разных аудиториях «показывать» свою новую Октябрьскую поэму «Хорошо!»

В советские времена эта поэма была у всех на устах, её строки заучивали в школе, её главы читали с эстрады заслуженные и народные артисты.

Писалась поэма стремительно: зимой и весной было создано шесть глав (со 2-й по 8-ю), в мае-июле – ещё восемь (с 9-й по 17-ю), в августе – последние три (1-я, 18-я и 19-я). Название («"Хорошо!" Октябрьская поэма») тоже родилось в последнем месяце лета 1927 года.

Начиналась поэма так:

«Время – / вещь / необычайно длинная, —

были времена – прошли былинные.

Ни былин, / ни эпосов, / ни эпопей.

Телеграммой / лети, / строфа!

Воспалённой губой / припади / и попей

из реки / по имени —"Факт"».

А вот как первая глава заканчивалась:

«Этот день / воспевать / никого не наймём.

Мы / распнём / карандаш на листе,

чтобы шелест страниц, / как шелест знамён,

надо лбами / годов / шелестел».

Часто цитировалась в советские времена последняя строка 10-й главы поэмы (целиком последнее четверостишие с эстрад читалось очень редко):

«Посреди / винтовок / и орудий голосища

Москва – / островком, / и мы на островке.

Мы – / голодные, / мы – / нищие,

с Лениным в башке / и с наганом в руке».

Не декламировались в переполненных залах и строки из 15-й главы:

«Лапа / класса / лежит на хищнике —

Лубянская / лапа / Че-ка».

Зато постоянно читались четверостишия 17-й главы:

«Я с теми, / кто вышел / строить / и месть

в сплошной / лихорадке / буден.

Отечество / славлю, / которое есть,

но трижды – / которое будет.

Я / планов наших / люблю громадьё,

размаха / шаги саженьи.

Я радуюсь / маршу, / которым идём

в работу / и в сраженья…

И я, / как весну человечества,

рождённую / в трудах и в бою,

пою / моё отечество,

республику мою!»

19-я глава поэму завершала. Её строки заучивали наизусть советские школьники:

«Я / земной шар

чуть не весь / обошёл, —

и жизнь / хороша,

и жить / хорошо.

А в нашей буче, / боевой, кипучей, —

и того лучше».

И эта «жизнь», которая «хороша», энергично (по-маяковски) славилась. И вдруг – в том месте, где речь заходила о советской милиции, оберегавшей страну Советов, – появлялись слова, совершенно не свойственные поэзии Маяковского. Вот это место:

«Розовые лица.

Револьвер / жёлт.

Моя / милиция

меня / бережёт.

Жезлом / правит,

чтоб вправо / шёл.

Пойду / направо.

Очень хорошо».

Как же так? Маяковский практически на всех своих выступлениях (даже за рубежом) читал свой «Левый марш», в котором призывал всех шагать «левой», и который завершался гордыми восклицаниями:

«Грудью вперёд бравой!

Флагами небо оклеивай!

Кто там шагает правой?

Левой! / Левой! / Левой!»

А теперь получалось, что идти «направо» тоже «очень хорошо». Как же так? И с чего это вдруг?

А случилось вот что. На десятом году советской власти в стране крепла и ширилась «Объединённая левая оппозиция» (Троцкий, Зиновьев, Каменев и их сторонники). Призывать шагать только левой становилось опасно – сталинское ЦК требовало держаться правее «левого уклона». И Маяковский пошёл туда, куда в течение десяти лет призывал не ходить другим, туда, куда указала ему своим «жезлом» розоволицая советская «милиция».

Возникает вопрос: сам ли поэт до этого додумался или кто-то подсказал ему? Но если подсказали, то кто? Брики? Агранов?

Странно, что на этот нюанс никто из биографов поэта внимания не обращал. Впрочем, это понятно, ведь завершалась 19-я глава строками, к которым не придерёшься:

«Другим / странам / по сто.

История – / пастью гроба.

А моя / страна – / подросток, —

твори, / выдумывай, / пробуй!

Радость прёт. / Не для вас / уделить ли нам?!