Читать книгу - "Дневник. 1873–1882. Том 1 - Дмитрий Милютин"

К счастью, Тимашев почему-то отступился от прежних своих предположений и, к удивлению моему, явился сегодня моим союзником. Мы оба предложили принять проект теперешнего иркутского генерал-губернатора барона Фредрихса. К нам присоединился и Потапов. Рейтерн искал только, как бы уладить дело в угоду великому князю, но сознавал несообразность его предположений. Посьет путал дело, придумывая то одну, то другую комбинацию, всегда невпопад. Гирс говорил мало и неудачно.

Мы уже отчаивались прийти к какому-либо заключению; наконец остановились на том, чтобы области Амурскую и Приморскую оставить в теперешних границах, но отделить их от Восточно-сибирского генерал-губернаторства, образовав особое генерал-губернаторство в Благовещенске; губернатора Приморской области перевести в Хабаровку, отделив эту должность от командира морской станции во Владивостоке, заведующего только морской частью и Владивостокским портом с ближайшей его окрестностью, на правах градоначальника.

Такое решение, конечно, устранило все затруднения и несообразности прежних предположений, но сопряжено со значительным увеличением расходов, и я не мог не подивиться сговорчивости министра финансов, который обыкновенно так горячо отстаивает интересы государственного казначейства.

16 марта. Вторник. Погребение генерал-адъютанта Витовтова происходило обычным порядком, в присутствии государя.

В Комитете министров опять была у меня схватка с Грейгом. Не могу равнодушно выносить нахальный тон этого человека и, к крайнему своему сожалению, выхожу иногда из пределов подобающей в официальных заседаниях сдержанности. Потом сам упрекаю себя в излишней горячности. Особенно сегодня досадую на себя потому, что не было прямого повода к возобновлению препирательств. Читались выборки из всеподданнейшего отчета государственного контролера за 1875 год, и общее внимание обратили на себя, с одной стороны, чрезмерные и неуместные восхваления, воздаваемые Министерству государственных имуществ, а с другой – нападки на Министерство путей сообщения.

Некоторые из министров поставили вопрос: не имел ли в виду государственный контролер восхвалением одного ведомства косвенно сделать упрек всем другим? Тогда я не вытерпел и высказал всё, что у меня давно накипело по поводу неподобающей роли судьи, присваиваемой себе государственным контролером в отношении к министрам. Посьет, со своей стороны, также вышел из обычной своей флегмы и горячо сцепился с Грейгом.

Вот на что тратятся и время и силы министров. Не было бы ничего подобного, если б государственный контролер держался в пределах своей компетентности, ограничиваясь проверкой правильности и законности расходования казенных сумм. Но в таком случае, какие же заслуги мог бы он выставлять в своих ежегодных всеподданнейших отчетах? [Роль государственного контролера такова, что ему нет другого средства выказать свои заслуги в отчетах, как выставляя вкривь и вкось всё, что только может выкопать сомнительного в делах министерств; причем он бесцеремонно и нахально постановляет свои приговоры, набрасывающие тень на действия и распоряжения то одного, то другого министра. И всё это прикрывается маской спартанской добродетели – говорить всю правду царю и помимо всех личных соображений оберегать казенные интересы!]

Дело именно в том, что в эти отчеты включаются преждевременные заключения контроля по вопросам спорным, еще не разъясненным, и суждения не об одной правильности расходов, но вообще об образе действий управлений, министерств, даже высших коллегиальных учреждений, пользующихся по закону правом окончательного решения. Вот эти-то притязания Государственного контроля на универсальную компетентность, на высшую авторитетность и подают повод к беспрестанным пререканиям между министрами и государственным контролером.

18 марта. Четверг. Перед докладом заехал к канцлеру, который желал переговорить со мной о двух заботивших его предметах: во-первых, по случаю приезда генерал-майора Франкини, которого великий князь Михаил Николаевич прислал сюда, чтобы лично настоять на проведении задуманной кавказским начальством новой экспедиции от Красноводска к текинцам, на что не последовало высочайшего соизволения в прошлом феврале; а во-вторых, по делам Герцеговины. Князь Горчаков очень опасается, чтобы государь не поколебался в прежних своих решениях: всякое наше движение в сторону Мерва встревожило бы опять английское правительство; опасно было бы растравлять эту больную рану англичан, и приехавший на днях из Лондона наш посол граф Шувалов весьма прямо выражал по этому предмету свои опасения. Осторожный и сдержанный лорд Дерби в разговоре с графом Шуваловым сказал, что движение наше к Мерву есть casus belli^[78].

Канцлер убедительно просил меня при докладе государю отстоять прежнее решение, сообщенное мною великому князю Михаилу Николаевичу в письме от 19 февраля. Я исполнил желание канцлера и через час обрадовал и успокоил его, привезя известие, что государь остается твердо при прежнем своем приказании, чтобы кавказское начальство в точности руководствовалось инструкцией, данной в начале прошлого года относительно образа действий в Закаспийском крае.

Что касается герцеговинских дел, то князя Горчакова тревожила мысль, вынесенная им из последнего разговора с императрицей: по ее представлениям, дипломатия наша не довольно энергично действует в пользу христианского населения Турции. Этот взгляд может иметь влияние и на самого государя. Канцлер прочел мне последние свои инструкции нашим послам в Вене и Константинополе (Новикову и Игнатьеву), в которых развивалась та основная мысль, что нам нет повода не доверять австрийской политике, пока во главе ее стоит Андраши; что враждебные ему партии стараются раздуть славянский вопрос в надежде сломить шею Андраши, которому, по чувству самосохранения, необходимо искренно и решительно вести дело в том именно смысле, в каком мы желаем.

Я старался успокоить князя Горчакова, так как при всех разговорах во время моих докладов о современном положении дел на театре восстания замечал в государе самое твердое, непоколебимое желание не допустить общего разгара войны на Балканском полуострове.

Сегодня был я на экзамене в Артиллерийском училище, а вечером – в 1-й военной гимназии на годичном музыкальном вечере.

19 марта. Пятница. Утром присутствовал на разборе практических задач у выпускных офицеров Академии Генерального штаба, потом на практических упражнениях с судопроизводством в Военно-юридической академии, а затем было у меня совещание по делам азиатским, по вопросу о нашем дальнейшем образе действий относительно Китая и Кашгара. В этом совещании участвовали три генерал-губернатора – туркестанский, западно-сибирский и оренбургский – со своими начальниками штабов, товарищ министра иностранных дел Гирс с директором Азиатского департамента Мельниковым и чиновником Вейнбергом и некоторые лица от Главного штаба.

22 марта. Понедельник. В субботу получено из Берлина печальное известие о кончине Юрия Федоровича Самарина. Проездом через этот город, на возвратном пути из Парижа в Россию, он попал в какую-то больницу, где ему провели хирургическую операцию на руке, вопреки предостережениям парижских врачей. Говорят, после этой опасной операции сделалась у него гангрена, от которой он и умер в самое короткое время. Жаль этого умного и даровитого человека; горячо преданный России, он был замечательный писатель и необыкновенно остроумный собеседник.