Читать книгу - "20 лет дипломатической борьбы - Женевьева Табуи"

– Видите ли, – заявляет Лаваль представителям прессы, довольно холодно относящимся к нему, – когда вы живете в доме, в котором вам приходится браниться со всеми жильцами понемногу, вы начинаете устанавливать мирные отношения прежде всего с вашими непосредственными соседями, а не с жильцами седьмого этажа! Что касается меня, то я обладаю здравым смыслом, и нам в первую очередь нужно начать урегулирование отношений с Италией и Германией.

Рассуждения Пьера Лаваля сводятся к следующему: «Человек, которому удалось бы обеспечить мир, будет великим человеком века. Итак, если я договорюсь с Берлином и Римом, то мне больше некого будет бояться. Препятствия? Они могут встретиться со стороны малых и крупных союзников на Востоке и на Балканах, а также со стороны умных дипломатов и левых политических деятелей в самой Франции. Ну что ж, я похитрее их, я их проведу!»

Бывший сотрудник Клемансо, Жорж Мандель, который питает к Лавалю сильное недоверие, постоянно говорит о нем:

– Он хочет преуспеть в том, чего не удалось добиться Бриану.

Маленького роста, в черном костюме, с забавным пристежным воротничком, какие носили нотариусы времен Флобера или Бальзака, Жорж Мандель, который согласился принять портфель министра почт, телеграфа и телефона в кабинете Пьера-Этьена Фландена, холодно улыбаясь, дает всем точные ответы.

Никогда не произнося ничего бесполезного, выражая суть дела в нескольких словах, Жорж Мандель обладает изумительной памятью, что позволяет ему высказывать неопровержимые суждения. Он никогда не лезет за словом в карман. Говоря всегда ровным тоном, он имеет привычку повторять своим громким голосом с четкими интонациями:

– Наши государственные деятели воображают, что нужно льстить народу, для того чтобы им управлять. Своим призывом «Будем твердыми» Ницше привел в возбуждение целое поколение. Муссолини объединил вокруг себя Италию, обещая всем трудную жизнь, а повседневный лозунг Шахта и Адольфа Гитлера для германского народа гласит: «Не ждите, что вы будете почивать на ложе из роз». У нас, – продолжает Мандель, – настал час для пессимистов.

Однако Мандель не настоящий пессимист. Он многого ждет от Франции. Он хочет поставить перед ней честолюбивые задачи, которые весьма плохо соответствуют привычке французов к спокойной жизни.

* * *

Однажды вечером, во время тягостных споров, которые тотчас же начались в Женеве относительно последствий марсельского убийства, Титулеску, возмущенный тем, что Лаваль ущемляет интересы малых балканских стран и стран Центральной Европы, не считаясь с тем, какую ценность представляют для Франции союзы с этими государствами, с горечью бросил фразу, которая сразу же облетела все правительственные канцелярии:

– Франции, этой великолепной чистокровной лошади, вместо традиционного прирожденного жокея, на которого она имеет право, дали этого отвратительного конюха – Пьера Лаваля.

Но единственная забота Лаваля состоит в том, чтобы найти оправдания в отношении Италии и Германии.

– Я только что звонил директорам представляемых вами газет, – говорит он журналистам, – чтобы обратить их внимание на опасность войны, угрожающей нам всем в связи с убийством короля Александра террористами, которые, как это кое-кто хочет показать, якобы вдохновлялись Италией. Каковы бы ни были симпатии каждого из нас, мы должны щадить Италию.

Наступает пауза, и Лаваль, испытующе глядя на присутствующих, старается определить, какой эффект произвели его слова. Он явно считает, что они приняты несколько холодно. Передвинув сигарету в угол рта и беспрерывно чистя во время разговора то ногти, то уши, Лаваль, громко смеясь, оборачивается к молодому сотруднику газеты «Энтрансижан» Тувенэну.

– Ну как, дружок, я думаю, вы не желаете вновь надеть ранец на плечи, ради того чтобы защищать честь Югославии? – говорит он таким тоном, как если бы обращался к одному из своих избирателей в Обервилье.

Между тем записки и доклады Франсуа-Понсэ свидетельствуют о наличии связей между руководящими деятелями Германии и группой хорватских агитаторов, проживающих в Берлине на средства немецкого правительства. В этих документах сообщается также о беседе Франсуа-Понсэ с Геббельсом и Нейратом, состоявшейся 24 октября, по вопросу о подстрекателе и организаторе убийства в Марселе, который еще накануне покушения находился в Берлине. (Этим человеком был руководитель усташей Анте Павелич, которого несколько лет спустя Германия сделает главой «Свободной Хорватии».) Наконец, в последнем донесении Понсэ говорится о неловкой позиции Геринга и других немецких руководителей, когда спустя две недели после совершившегося преступления в Берлин для проведения следствия прибыл комиссар французской Сюртэ женераль.

Проходят овеянные печалью заседания. Больно видеть искреннюю скорбь югославских делегатов.

Но теперь Титулеску, Бенеш и особенно югославский делегат Фотич желают получить заверения в отношении переговоров, которые Пьер Лаваль намеревается на этих днях вести в Риме, куда он собирается с официальным визитом к Муссолини.

Разгораются ожесточенные споры.

Однажды после одной из таких дискуссий Фотич показывает Лавалю великолепные часы и говорит ему:

– Эти часы подарил мне Титулеску после подобной же дискуссии, чтобы доказать мне, что он не злопамятен.

Пьер Лаваль, который в течение двух часов бесстрастно выслушивал горькие упреки Титулеску по поводу предстоящей поездки в Рим, отвечает:

– Ну что ж, господин Фотич, в таком случае вы должны были бы подарить мне стенные часы!

– Вы их получите, – перебивает его Титулеску.

– О, я надеюсь! – став весьма любезным, отвечает Лаваль. – Однако я предпочел бы все же карманные часы, ибо тогда я мог бы носить около сердца образ Титулеску!

– Ну что ж, вы получите карманные часы, – отвечает тот. – Но я думаю, что вы предпочли бы иметь Титулеску в своем кармане, а не в своем сердце! Но этого – я хочу вас предупредить заранее, господин министр, – вы никогда не добьетесь!

Спустя сорок восемь часов Лаваль получает самые красивые из всех швейцарских часов, которые ему, впрочем, не придется носить ни в кармане, ни у сердца.

* * *

Придя на Кэ д’Орсэ вечером 31 декабря, за три дня до поездки Пьера Лаваля в Рим, я нахожу министерство в величайшем смятении. Пьер Лаваль сначала заявил:

– Я буду верным продолжателем политики Луи Барту.

Но спустя несколько недель Лаваль начинает готовиться к поездке в Рим с целью, коренным образом противоречащей стремлениям Барту и нашей традиционной политике поддержки малых союзников Франции в Центральной Европе и на Балканах, способных угрожать Германии с тыла. Когда Барту приглашал югославского короля Александра в Париж, он хотел сначала договориться с нашими союзниками, чтобы затем уже обратиться к дуче и начать переговоры о заключении франко-итальянского союза, который явился бы «частью» различных крупных пактов, призванных обеспечить безопасность в Европе. Что же касается Пьера Лаваля, то он решительно хочет прежде всего урегулировать вопрос о франко-итальянском союзе. Малые страны – союзники Франции будут вынуждены после этого принять ту участь, которая выпадет на их долю в результате заключения соглашения между Лавалем и Муссолини.