Читать книгу - "Расчет с прошлым. Нацизм, война и литература - Ирина Млечина"

Подобно поэтам того времени, запечатлевшим трагические события Тридцатилетней войны (1618-1648), с ужасом и болью откликнулись немецкие писатели века двадцатого на потрясшую мир трагедию Второй мировой. Едва ли найдется хоть один литератор из числа переживших те времена, кто так или иначе не попытался бы осмыслить национальную травму фашизма и военного краха. Конечно, не все могли и стремились дойти до корней, тем более – осознать собственную вину. Но среди «обожженных детей» войны, втянутых нацизмом в величайшую преступную авантюру, были такие, кто не мог не задавать вопросов, кто мучительно пытался понять, что же произошло с Германией и немцами. Был ли Гитлер лишь «производственной аварией», «случайным несчастьем» немецкого народа, или катастрофа была закономерной? Рядом с протестом против «несправедливой кары», постигшей немцев, озлоблением и страхом рождалось трудное прозрение, осознание своей причастности к преступлениям. Апокалиптические настроения, убежденность в полнейшей бесперспективности бытия соседствовали с горячим стремлением все осмыслить и начать все заново. Райнхольд Шнайдер, писатель-католик и мужественный человек, обвиненный в фашистские времена в «измене родине», писал в 1945 году: «Молодежь вступает на поле развалин, где ей предстоит строить свою жизнь; боль и стыд должны двигать ею, гнев против отцов, которые оставили ей в наследство этот опустошенный мир… Молодежь незачем будить ото сна, она пробудилась: так ужасна земля, покрытая могилами и руинами, полная вины, умалчивать которую было бы трусостью. Мужественный дух не уходит от вины, пытается понять и осмыслить ее…»

Поколение «вернувшихся», ощутившее весь кровавый ужас войны, испытывало чувство духовной изоляции, закреплявшееся полнейшим обесценением навязанных нацизмом идеологических мифов, искусственным и также навязанным отрывом от мировой культуры, отъединенностью от собственных гуманистических традиций. Для них родившаяся тогда метафора «час нуль» была исполнена смысла: казалось, не за что зацепиться в омертвевшем духовном пространстве. Все было подозрительно и вызывало недоверие, включая сам язык, оскверненный нацизмом.

Вольфганг Борхерт, один из самых выдающихся писателей «поколения вернувшихся», замечал в письме: «Когда я пишу: возвращение принадлежит нам, то я имею в виду не нас, немцев; оно принадлежит этому разочарованному, преданному поколению… Эта фраза возникла из внутренней оппозиции против поколения наших отцов – штудиенратов, пасторов и профессоров. Это значит, что, хоть они и загнали нас, слепых, на эту войну, теперь мы, ставшие зрячими, знаем, что спасти нас может лишь возвращение к новым берегам, выражаясь смелее: эта надежда принадлежит нам одним!…» А теперь, добавлял Борхерт, эти штудиенраты снова сидят за своими кафедрами и жалуются на недостаток доверия и неуважительность молодежи!

После Первой мировой войны тоже было создано немало произведений, с беспощадной правдивостью показывавших жестокость фронтовой жизни, тяжкие испытания, выпавшие на долю солдата, – вспомним хотя бы роман Э. М. Ремарка «На Западном фронте без перемен». Война представала в этих произведениях как страшный «воспитатель» молодого поколения. Программный характер носило уже самое название романа Арнольда Цвейга «Воспитание под Верденом». Во многих сочинениях той поры затрагивалась тема воспитания в немецкой школе. Одной из важнейших целей этого воспитания была подготовка «пушечного мяса» для захватнических войн.

Ведь это немецкие штудиенраты и прочие чины школьной иерархии внесли столь ощутимый негативный вклад в формирование юных поколений, превратив их в слепых и глухонемых, заложив в них дух послушания, дух милитаризма, что и позволило сделать из них ландскнехтов. Давний конфликт между неокрепшей юной душой и казарменной атмосферой прусской школы, превращавшей поколение за поколением в оплот власти, составил ядро многих известных произведений немецкой литературы – от Томаса Манна, Генриха Манна, Германа Гессе до Роберта Музиля, Леонхарда Франка и других.

Немецкая литература прошлого недаром воспринимала и изображала школу как центр тяжелейших и напряженнейших коллизий, острых противоречий между личностью и подавляющим ее механизмом прусского государства с его реакционными бюрократическими установлениями, жестоко ломавшими и калечившими едва входившего в жизнь человека. Не случайно чаще всего в центре этих произведений натура возвышенная, оригинальная, тонко чувствующая, личность творчески одаренная, для которой сшибка с заржавелым и бездушным механизмом имеет абсолютно разрушительные последствия («Под колесом» Г. Гессе, «Будденброки» Т. Манна). Прусская школа, полностью отождествлявшая себя с системой власти, воплощенной в государстве, оказывалась безжалостным инструментом подавления личности. В сатирическом изображении Г. Манна она предстает прежде всего в этом аспекте – подавляет, размалывает человека. Манновский учитель Гнус, требующий слепого повиновения, как никто другой воплощает казарменный дух германской школы. Писатели, обращавшиеся к этой теме, видели глубочайший разрыв между воспитанием и человечностью, а ведь именно единство этих двух начал представлялось им как торжество самой идеи совершенства и гармонии.

Если школа оказывается ареной жесточайших столкновений и конфликтов, то немецкий учитель становится едва ли не важнейшим действующим лицом в той драме военных поколений, которая дважды разыгрывалась в ХХ столетии. Дух милитаризма, шовинистический угар, идеи расового превосходства – все это разогревалось и бродило на адском огне в школьных залах, откуда юнцы, отравленные своими менторами, начиненные кашей из безумных идей, отправлялись целыми классами покорять мир и либо навсегда оставались на полях сражений, гибли за кайзера и отечество, позднее – за фюрера и рейх, либо возвращались искалеченные, потерянные, отчаявшиеся…

После Второй мировой войны молодые авторы стремились рассчитаться со штудиенратами, расчистить заросли пропагандистских шаблонов, прочно внедренных в литературный обиход Третьего рейха, избавиться от «рабского языка». Сила личных переживаний, личного опыта, выпавшего на долю молодых, заставляла их видеть единственную возможность духовного возрождения в «абсолютно и радикально новом начале». В 1949 году писатель Вольфганг Вайраух даже сформулировал некую программу «сплошной вырубки», которая подразумевала отказ от образцов, «вырубку» прежних средств выражения, освобождение от циничной и лживой фразеологии, от образно-лексических следов нацизма.

И все же силу и славу молодой западногерманской литературы составило не «радикальное начало» в сфере лексико-фразеологического и стилевого поиска, а правдивость созданной ею картины войны и послевоенной разрухи, картины, основанной на личном опыте, вобравшей в себя личные переживания, живые свидетельства тех лет.

В статье «В защиту литературы развалин» Генрих Бёлль скажет в начале 50-х годов: «Первые писательские опыты моего поколения после 1945 года называли литературой развалин… Мы писали о войне, о возвращении и о том, что мы увидели на войне и что нашли, вернувшись: о развалинах…» Отсюда, продолжает писатель, родились три обозначения этой литературы: «литература о войне, о возвращении и о развалинах». Тогда же родилось и выражение «литература искалеченных». Дебютанты брались за перо, чтобы рассказать о выстраданном. Они вершили суд над собой, над «отцами», над теми, кто их цинично обманул и предал. Их героем становился человек на войне, нередко загнанный туда не по своей воле, узнавший тяготы и ужасы окопной жизни, голод, холод, гибель друзей и близких, бомбежки и разруху, раны и кровь, возвращающийся в разбитый, разоренный дом, – человек, беспредельно разочарованный, потерявший веру в себя и в людей, не знающий, как жить дальше. Они пытались осмыслить катастрофу, в которую нацистские мифы завели Германию.