Читать книгу - "Любовница вулкана - Сьюзен Сонтаг"

Она, похоже, им восхищалась, и ему это нравилось.

Он, как и все прочие, знал ее историю: падшая женщина, которую Кавалер взял под свое покровительство и которая стала безупречной женой. Но только в придворном мире не сыщешь такого радушия и прямоты. Иногда она задает вопросы, которые не подобает задавать воспитанным леди. Например, спросила, что ему снится, — довольно дерзкий вопрос, впрочем, ему это понравилось. Беда в том, что ему ничего не снится, по крайней мере, он ничего такого не помнит, только самые обычные воспоминания: сражения, кровь, грохот и страх. Впрочем, вот один сон, за последнее время он видел его несколько раз: снилось, что у него две руки. Он на палубе, в самый разгар битвы, все чувства напряжены, правой рукой он держит у глаз подзорную трубу, а левой подзывает капитана Харди; очень правдоподобная сцена, так и было в жизни (и так могло быть изображено на картине); только так теперь быть не может (и он не помнил, два у него глаза или всего один), поэтому он знал, что это сон, и заставлял себя проснуться. Но рассказать о таком нельзя. Это прозвучит как мольба о сострадании.

Он старался что-нибудь выдумать. Сны, приличествующие герою. Мне снилось, говорил он, что я всхожу по очень высокой лестнице. Или: мне снилось, что я стою на дворцовом балконе. И сразу же (испугавшись, что дворцовый балкон — это слишком тщеславно): снилось, что я один гуляю по необъятному полю, полному цветов. И… (продолжайте же!) снилось, что скачу на коне, снилось, что плыву по туманному озеру, снилось, что я на торжественном банкете — нет, это скучно.

Что, черт подери, видят во сне нормальные люди? Он что, забыл, как разговаривают с красивыми женщинами? Проклятье! Он все равно, что животное! Только и мыслей, что о картах, тактике, готовности пушек, погоде, линии горизонта, линии боя, иногда о женщине в Леггорне, и всегда о Наполеоне, а теперь вот еще о боли в правой руке, несуществующей руке, о фантомной боли.

Нет, как бы он ни устал, как бы ни мучил жар, он попробует еще.

Мне снилось, что я в театре, — не годится. Снилось, что я вошел в замок и нашел тайную комнату, — нет. Помню, да, точно, я стоял на скале, а внизу ревел бурлящий поток, — нет. Я переплывал море на дельфине и услышал призывный голос, голос русалки, — нет. Мне снилось, мне снилось…

Она, должно быть, догадалась, что он все выдумывает, лишь бы ее позабавить. Ему такие сны казались неубедительными, они походили на рассказ по картинке. Но он готов придумывать сколько потребуется. Жаль только, что он не умеет сочинять лучше. Нужно что-то более поэтическое…

* * *

Иногда, рассказывая о прошлом, можно не говорить правды, точнее, говорить не всю правду. Прошлое можно приукрашивать. Иногда это даже необходимо.

Нормы исторической живописи того времени обязывали художника ставить основную, великую, правду сюжета выше буквальной, то есть низкой правды. Художник, избравший для картины великий сюжет, должен стремиться полностью раскрыть его величие. Так, например, Рафаэля хвалили за то, что его апостолы прекрасны телом и духом, а не злобны и уродливы, как сказано в Писании. «Пусть Александр был невысок ростом, Художник не смеет изображать его таким», — провозгласил сэр Джошуа Рейнолдс. У великого человека не бывает злого или вульгарного лица, он не может быть увечным или хромым, он не щурится, для него немыслим нос картошкой или плохой парик — но даже если и так, все это не отражает сути. А художник обязан показать именно суть предмета.

Мы любим подчеркивать обыкновенность героев. Всякая там суть недемократична. Когда кого-то провозглашают великим, мы чувствуем себя оскорбленными. Для нас стремление к славе или совершенству — признак душевного заболевания. Мы знаем: те, кто высоко взлетел (слишком высоко, по нашему мнению), страдают избытком честолюбия, а это является результатом неправильного воспитания (слишком мало или слишком много материнского внимания). Мы готовы кем-то восхищаться, но считаем, что это не должно принижать нас. Мы не хотим чувствовать себя ниже идеала. Так что прочь идеалы, к черту суть. Единственно приемлемы здоровые, уютные идеалы — те, к которым может стремиться каждый, те, которых в воображении каждому легко достичь.

* * *

Русалка!

Что, дорогой сэр?

Должно быть, он задремал на минутку. Она нежно на него смотрит.

Смутившись, он бормочет: — Я закончил рассказ?

Да, — говорит она, — вы были в королевском дворце, где король с королевой давали торжественный банкет в вашу честь, мы тоже дадим такой банкет, через несколько дней, как только вам станет лучше, — отпраздновать ваш день рождения и выразить бесконечную благодарность этой отсталой, но чудесной страны, которую вы столь доблестно защищали.

Но, разумеется, я вполне здоров, — сказал он и попытался встать, застонал, потерял сознание и упал на подушки.

* * *

Ей нравилось смотреть, как он спит, зажимая левую руку между бедер, как ребенок. Он казался таким маленьким и беззащитным. Она старалась не обращать внимания на сладостное замирание в животе и радовалась, что может говорить «мы» — мы с мужем, мы с королевой. Мы чувствуем, мы восхищаемся, мы рады, мы так благодарны, мы хотим выразить свою благодарность. И она ее выразила.

Особняк Кавалера никогда еще не выглядел так роскошно и не был так ярко освещен, как неделю спустя, в день рождения Героя, который стал также днем поклонения его славе.

Сбывались юношеские мечты: отовсюду звучали его имя, славословия, а сам он предлагал тост за тостом за сохранение монархии. Все было именно так, как представлялось в мечтах, — вот только бокал он поднимал левой рукой. Правая болела невыносимо, горела огнем, у него все еще был жар и тошнота, впрочем, не исключено, что из-за вина. Обычно он бывал крайне воздержан.

Он вбирал взглядом улыбки, красивые наряды дам, жену Кавалера в блестящем платье голубого шелка, венки и букеты; повсюду он видел свое имя, свои инициалы, свое лицо — на канделябрах, вазах, медальонах, брошах, камеях, лентах — всюду, всюду, куда ни повернись. Любезные хозяева за последнюю неделю завалили работой местных гончаров, и вот теперь Кавалер с супругой, и он сам, и проживающие в Неаполе англичане, и офицеры его эскадры, стоящей на якоре в заливе, ели с тарелок и пили из бокалов, украшенных гербами с инициалами Героя. А когда все восемьдесят человек встали из-за стола и перешли в бальный зал, где собралось еще две тысячи гостей, приглашенных на бал, а затем на ужин, то всем без исключения раздали ленты и пуговицы с его прославленным именем. Он спрятал по восемь штук того и другого в правый рукав, чтобы потом отослать Фанни, отцу и кое-кому из братьев и сестер — пусть знают, какие ему оказывают почести.

Как вы себя чувствуете, дорогой сэр, — прошептала жена Кавалера. Они направлялись в бальный зал, и она взяла его под руку.

Очень хорошо, очень хорошо.

Но на деле он чувствовал невыносимую слабость.

В центре огромного зала под тентом возвышался предмет, задрапированный «Юнион Джеком» и его собственным голубым флагом. На мгновение Герою пришла в голову абсурдная мысль: он решил, что это часть мачты «Вангарда». Он подошел ближе. Жена Кавалера не выпускала его руки. Ему хотелось хоть на некоторое время опереться на шест.