Читать книгу - "Осип Мандельштам - Олег Лекманов"

В середине ноября 1925 года Мандельштам уехал к Надежде Яковлевне в Ялту. В Ленинград он вернулся в начале февраля 1926 года, задержавшись на один день в Москве. Из письма к Н. Я. Мандельштам от 2 февраля: «…в Москве меня заговорил Пастернак, и я опоздал на поезд. Вещи мои уехали в 9 ч. 30 м., а я, послав телеграмму в Клин, напутствуемый <братом> Шурой, выехал следующим в 11 ч.» (IV: 54).

В феврале 1926 года книгу стихов Мандельштама попытались включить в план Госиздата Илья Груздев и Константин Федин, которому незадолго до этого был вручен экземпляр «Шума времени» со следующим, впервые публикуемым нами инскриптом: «Константину Федину дружески. О. Мандельштам. 13.04.1925» (этот экземпляр ныне хранится в саратовском Литературном музее). Но, увы, из затеи двух бывших Серапионовых братьев ничего не вышло.

Между тем новые стихи у Мандельштама по—прежнему не писались, и это выбивало поэта из колеи. «Больше всего на свете <Мандельштам> боялся собственной немоты, называя ее удушьем. Когда она настигала его, он метался в ужасе и придумывал какие—то нелепые причины для объяснения этого бедствия», – свидетельствует Анна Ахматова.^[418]

Мечущимся по Ленинграду в поисках заработка вспоминают Мандельштама мемуаристы. Осип Эмильевич «ходит без запонок, манжеты завернуты вокруг рук, и весь в пуху» – таким в письме Надежде Яковлевне от 10 марта 1926 года изобразила Мандельштама Анна Хазина (IV77). Тем не менее поэт пытался держаться бодро, как и полагалось взрослому мужчине – кормильцу семьи: «…я, дета, весело шагаю в папиной еврейской шубе и Шуриной ушанке. Свою кепку в дороге потерял. Привык к зиме. В трамвае читаю горлинские (то есть – врученные для перевода или рецензии Александром Николаевичем Горлиным. – О. Л.) французские книжки» (из письма жене от 9—10 февраля 1926 года; IV: 59). «Ты не поверишь: ни следа от невроза <сердца>. На 6–й этаж поднимаюсь не замечая – мурлыкая» (из письма к ней же от 18 февраля 1926 года; IV:64).

За 1926 год Мандельштам написал 18 внутренних рецензий на иностранные книги; его переводы были опубликованы в десяти сборниках прозы и стихов, изданных в Москве, Киеве, Ленинграде. Вышли две Мандельштамовские книжечки стихов для детей: «Кухня» и «Шары».

Жил Мандельштам у брата Евгения на 8–й линии Васильевского острова. В конце марта он уехал в Киев, где на короткое время воссоединился с Надеждой Яковлевной. «Стоят каштаны в свечках – розово—желтых, хлопушках—султанах. Молодые дамы в контрабандных шелковых жакетах. Погромный пух в нервическом майском воздухе. Глазастые большеротые дети. Уличный сапожник работает под липами жизнерадостно и ритмично» – такой увидел Осип Эмильевич столицу Украины в 1926 году (11:434).

В начале апреля поэт вернулся в Ленинград, но уже через полмесяца он отправился к Надежде Яковлевне в Ялту, «…за многие годы это был первый месяц, когда мы с Надей действительно отдохнули, позабыв все <…> У меня сейчас короткая остановка: оазис, а дальше опять будет трудно», – прозорливо писал Мандельштам отцу (IV:81).

С июня по середину сентября 1926 года Осип Эмильевич и Надежда Яковлевна жили в Детском Селе, где снимали меблированные комнаты. По соседству с ними поселился Бенедикт Лившиц с женой и сыном. «В эту осень в Царское Село… потянулись петербуржцы и особенно писатели, – 15 октября 1926 года сообщал Р. В. Разумник Андрею Белому. – Сологуб уехал, но в его комнатах теперь живет Ахматова… <…> в лицее живет (заходил возобновить знакомство) Мандельштам, по—прежнему считающий себя первым поэтом современности».^[419] «В комнатах абсолютно не было никакой мебели и зияли дыры прогнивших полов», – вспоминала жилище Мандельштамов Ахматова.^[420] В середине сентября Надежда Яковлевна уехала в Коктебель.

Следующий, 1927 год был отмечен спорадическими попытками Мандельштама преодолеть творческий кризис.

Первым шагом на этом пути должно было стать подведение предварительных итогов: с трудом отрывая время от бесчисленных переводов и рецензий, Осип Эмильевич начал готовить к печати сразу три авторские книги – стихов, прозы, а также критических статей и заметок. Необходимо отметить, что к составлению собственных книг отечественные поэты, начиная, по крайней мере, с Брюсова, относились чрезвычайно ответственно. Сначала поэт—автор создавал кипу стихотворений или статей, не задумываясь еще о внутренней логике, их объединяющей. Затем автор уступал место вдумчивому поэту—составителю, в чью задачу входило превратить кипу в книгу: определенным образом располагая стихотворения или заметки, подчеркнуть их единство и отбросить тексты, «выпадающие из основной связи» (из предисловия Мандельштама к книге «О поэзии»; 11:496). Так интуитивный акт творения подкреплялся рациональным анализом собственного творчества. «Сальери достоин уважения и горячей любви. Не его вина, что он слышал музыку алгебры так же сильно, как живую гармонию» (из статьи Мандельштама «О природе слова»; 1:231).

Вторым Мандельштамовским шагом на пути возвращения к своему подлинному призванию стала работа над повестью «Египетская марка». Спасаясь от поэтического «удушья», он попробовал сублимировать поэтическую энергию в энергию прозы. 21 апреля 1927 года Мандельштам заключил с издательством «Прибой» договор на издание романа «Похождения Валентина Гаркова» – будущей «Египетской марки».

«Египетскую марку» он писал летом 1927 года в Детском Селе. Закончил свою повесть Мандельштам в феврале 1928 года. Призывы к кропотливому «сращиванию» и «склеиванью», характерные для большинства Мандельштамовских текстов начала 1920–х годов, в «Египетской марке» были окончательно потеснены утверждениями о плодотворности хаоса и отрывочности: «Я не боюсь бессвязности и разрывов» (11:482). Сам поэт, в ответ на сетования Эммы Герштейн, признавшейся, что она не понимает «Египетской марки», ответил «очень добродушно:

– Я мыслю опущенными звеньями…».^[421]

Несколько неожиданным, но почти идеальным комментарием к Мандельштамовской формуле, а следовательно, к «Египетской марке» в целом, может послужить следующий фрагмент рецензии Валерия Брюсова на блоковскую «Нечаянную радость»: «А. Блоку нравилось вынимать из цепи несколько звеньев и давать изумленным читателям отдельные разрозненные части целого. До той минуты, пока усиленным вниманием читателю не удавалось восстановить пропущенные части и договорить за автора утаенные им слова, – такие стихотворения сохраняли в себе прелесть чего—то странного».^[422]