Читать книгу - "Сын весталки - Ольга Александровна Шульчева-Джарман"

хочет пить, у него неутолимая жажда — и нам надо сделать так, чтобы он мог ее насытить хоть немного. Мы должны быть рядом с больным — как его лучший друг, ближе любого единокровного брата, ближе любящей матери. Сенека писал об этом. Так вы должны, дети, относиться к страдальцам, только так. Иначе вы станете не философами, а ремесленниками из комедий Аристофана и Плавта. Да!

Он гневно ударил посохом периодевта в пол.

— Франты в кудрях, с перстеньками, бездельники праздные![115]

Даже Филагрий съежился, не говоря уже о Фессале.

— В наших душах, дети, сосуществуют две бессознательные силы, — заговорил Леонтий своим обычным голосом. — Одна из них раздражается и обращается в гнев на того, кто дурно обошелся с нами. И чем больше взращивается гнев, тем сильнее он становится с течением времени. Другая бессознательная сила — сладострастие. Она появляется, когда мы стремимся к тому, что доставляет нам удовольствие, не рассмотрев заранее, хорошо это или плохо для нас. Вероятно, вы никогда не думали об этом. Сладострастие, словно натирание воском, делает нас скользкими, и мы скользим в удовольствиях, от которых нет спасения. Это не только любование красивыми телами или блудные забавы! Это также приверженность к изысканной еде, чревоугодие, все, что ведет к непристойному и неестественному поведению. Для нас недостаточно стремиться только к достижению самообладания: мы должны отказаться от изысканной еды, вкусных напитков, опьянения, чрезмерного любопытства и зависти. Люди стремятся достичь успеха в том, что любят — и пропойцы хвастаются своим пьянством, а обжоры — обжорством, встречал я и таких мужей, что гордились множеством своих блудных дел. Так как людям свойственно пытаться достигнуть вершины своих деяний, так и мы, дети, должны стремиться к вершине умеренности! Только после воспитания в себе умеренности мы могли бы принимать пищу самую здоровую и легкую. Вспомните пословицу: «Выберите жизнь, которая является для вас лучшей, и тогда она станет для вас приятной»![116]

Евстафий пробормотал:

— Это по твоей уже части, Посидоний. Старческий френит.

Каллист прочел это по его губам. Евстафий скорчился, уткнувшись лицом в свой свиток.

— Кто знает, какое питье надо предлагать больному? — спросил Каллист. — Ты, Фессал? Расскажи.

— Отвар фруктов, молоко… — начал Фессал.

— Да, дитя мое. И еще надо укреплять желудок — источник жажды находится в нем. Для этого хорошо подойдет спелая айва, свежие финики, кашица на молоке из разнообразных зерен, смешанная с соком айвы и крахмалом тоже облегчает страдания. Натирания тоже могут помочь — для них используем сирийский нард, мякоть или сок айвы, розовое масло. Также необходимы катаплазмы[117], припарки. Для того чтобы приготовить смесь для катаплазм, берем мастику, мякоть айвы и финика и, разогрев, прикладываем на область желудка… Все это вы читали и знаете…

Каллист сидел рядом с Леонтием, выпрямив руки до локтей на мраморе стола и медленно вертя в пальцах бронзовый зонд для проверки глубины ран.

— Аретей[118] был великим врачом, дети. В том, как он мог наблюдать, и после — описывать, с ним не сравнится никто…

— А Гален? — спросил Филагрий. Леонтий вздохнул, коротко взмахнув высохшей ладонью, словно отгоняя муху.

— Пергамец? Конечно, не сравнится, — усмехнулся он. — Величие врача не в количестве оставленных им трудов, а в ином… Если бы император не приблизил Галена и не снабдил его рабами и пергаменом — как бы он написал столько? А у Каппадокийца не было страстного желания славы — он просто лечил больных и выше этого ничего не ставил.

— Но ведь быть придворным архиатром почетно, — не успокаивался Филагрий.

— Почетно, — улыбнулся никомедийский архиатр. — Но еще более славное дело — быть другом страждущих. И когда приходит время выбора, надо выбирать. На двух табуретах не усидеть.

— Так, выходит, нам надо брать пример с Пантолеона? — глумливо засмеялся Евстафий. — Вон какая слава… правда, после казни.

Каллист нахмурился, но не успел ничего сказать.

— Дитя мое… — проговорил Леонтий и оперся на посох, словно желая встать. — Дитя мое! Тебе не грозит даже прижизненная слава Пантолеона врача. Не беспокойся и о посмертной.

Братья-халкидонцы дружно захохотали.

— А вы знали его? — спросил Фессал.

— Не знал — видел несколько раз… я был ребенком тогда, — сказал Леонтий. — Он был постарше вас… твоего возраста, Каллист врач… может, чуть старше — как Кесарий Каппадокиец. Он был философ, Пантолеон врач… Ну, хорошо… А что еще описывает Аретей в острых и хронических болезнях? Кто может рассказать про столбняк?

— Я могу, — ответил Стратоник и встал. Голос его звучал спокойно, даже почти весело — он гордился своей памятью.

— «Болезнь начинается с поражения челюстей и сложна для лечения, будучи весьма опасной для жизни. Нижняя челюсть упирается в верхнюю так сильно, что не разжать их ни рычагом, ни клином. Все тело неподвижно вытянуто в одну прямую линию, без малейшего изгиба и способности двигать каким-либо членом, ибо руки и ноги также вытянуты прямо. Опистотонус же выгибает всего человека назад, так что откинутая назад голова лежит между плечами, гортань выпячена и торчит, челюсти сильно разведены и зияют, редко стиснуты. Хрипящее дыхание. Живот и грудь выпячены вперед».

Перс глубоко вздохнул, переводя дыхание, презрительно взглянул на поморщившегося Посидония и продолжил своим спокойно-веселым голосом, от которого Каллисту стало не по себе.

— «Моча отделяется непроизвольно, подложечная область напряжена и при постукивании издает звук. Руки в состоянии разгибания и откинуты назад, ноги безобразно искривлены и выгнуты в противоположном подколенной впадине направлении. При эмпростотонусе спина сводообразно округлена, а бедра находятся на одной линии со спиной, макушка загнута вперед, голова соприкасается с грудью, подбородок плотно покоится на грудине, руки сжаты в кулак, ноги разогнуты. При всех видах — сильные боли, при всех — жалобные стоны, исходящие из глубины груди».

Каллист стиснул пальцы. Этот юноша-варвар говорил с интонациями оракула, словно предрекая кому-то из присутствующих несчастье, описанное Аретеем Каппадокийцем.

— «Когда болезнь поражает грудь и дыхание, наступает смерть», — сказал перс, слегка осклабившись и обнажая ряд безупречно ровных белых зубов.

— «Если же больной остается в живых, причем дыхание, хотя с трудом, но все же продолжается, то он не только пригибается вперед наподобие дуги, но как бы свертывается в шар, так, что голова покоится на коленях, а спина и ноги перекидываются наперед до того, что кажется, будто коленный сустав выпирает сквозь коленную ямку. Весь облик больного теряет тогда всякое человеческое подобие и получает отвратительный вид, крайне тягостный и для зрителя… Пораженный им становится неузнаваем даже для лучших друзей. И присутствующий врач ничего не в силах сделать ни