Читать книгу - "Письма с Прусской войны - Денис Сдвижков"

Эгоистическому историку жаль, что пруссаки не перехватили русского курьера сразу после битвы, когда письма должны были быть подробнее, а детали ярче. Но с другой стороны: в практике эпохи письма писались по многу раз со схожим или даже полностью одинаковым содержанием в надежде, что хотя бы одно из них дойдет со случившейся оказией (например, № 5–6 или № 54–55). Между тем за прошедшие три-четыре недели прошла аффектация, то, что именовалось «жаром» битвы (Hitze der Schlacht)^[524]. Пережившие баталию делились друг с другом своими впечатлениями — необходимое условие для появления непосредственной, «коммуникативной памяти»^[525]. К моменту нашей с ними встречи писавшие смогли более или менее внятно сформулировать пережитое для себя и других. Так же, к примеру (продолжим параллель с 1812 г.) исследователь Наполеоновской эпохи пишет о постепенной «конденсации» осознания «битвы при Москве-реке» с приходом Великой армии в Москву, когда у французов появилась возможность взять в руки перо^[526].

Не стóит и насиловать источники. Описания баталии и военной жизни не обязательно должны быть в центре. Да и вообще не обязательно должны быть. Особенно если автор письма знал, что за войной пристально следят дома (о баталии «уже я уповаю вы известны»)^[527]. Иногда совершенно очевидно, что пишущему дается с трудом каждая лишняя фраза, тем более выходившая за рамки стандартных эпистолярных формул. Наконец, как это ни кажется нам странным, люди эпохи вообще могли считать ненужным фиксировать в личных свидетельствах даже такой экстраординарный опыт.

Дневник поручика 4‐го Гренадерского полка Якова Яковлевича Мордвинова, к примеру, на который я возлагал большие надежды, по счастливом нахождении оного оказался невозможно сухим диарием. Судите сами, вот про Цорндорф: «Недалеко от города кистрина при урочище фирштен фелде учинена с неприятелем полевая баталия к[отора]я продолжалась после полуночи з девятаго часа после полудне до 9го часа а потом отступя назад ½ версты остановилась^[528]». И все. Все о сражении, где этот самый полк, между прочим, понес чудовищные потери, где его командир — бывший елизаветинский фаворит, поэт-любитель и звезда кадетского театра Никита Афанасьевич Бекетов — попал на два года в плен, где сам автор дневника «во время смятения, патронным ящиком помят» и произведен в поручики — ни-че-го^[529].

Отсутствие информации, по известному феномену «нелаявшей собаки» Шерлока Холмса^[530], и есть, полагаю, главная информация в данном случае. Если свои паломнические поездки во время походов Мордвинов, так же как до и после войны, комментировал от себя, то события служебные, неличные, к которым он относил баталии, в дневнике отражены лишь в приложении официальных реляций. Мордвинов фиксирует не свою жизнь, а жизнь полковую. Лишь как «Маршрут четвертого гранадерского пехотного полку», полагает автор, его жизнь представляет публичный интерес^[531]. Для человека эпохи здесь две реальности: в одной он ощущает и фиксирует себя как личность, это сфера семейная/домашняя и духовная. В другой — как государственный человек, где «партикулярность» неуместна и сведена до минимума.

Возвращаясь к переписке: ее функцией остается прежде всего информативная и главная понятная новость в корреспонденции этой эпохи вообще и особенно с войны, после баталии — «я еще жив»^[532]. В то же время уже очевидна потребность «излить душу», выстроить эмоциональные связи с собеседником. Так доверительно делится своей скукой вымоченный осенним померанским дождем капитан Никифор Шишкин: «Не приходит, поверь, душа моя, на разум никакия те утехи, которыя прежде нас веселили. Они толко тенью глазам нашим и в самыя бывают те часы, в кои мы веселитца случаи находили» (№ 65).

Вопрос о непосредственности выражения в частной переписке индивидуальности и эмоций сам по себе, впрочем, остается дискуссионным, поскольку вписан в конвенции и правила эпистолярной коммуникации^[533]. Вполне возможна и инструментализация такого стиля: то, что кажется эмоциональными излияниями, может быть вполне утилитарным развернутым предварением ключевой фразы письма в его конце. А именно просьбы прислать денег или заплатить за них родственникам по расписке (№ 63).

Вообще война, и тем более баталия, — действительность особого рода, в которой многое может быть понято в двойном ключе, а для нас после двух с половиной веков скрыто под слоями культурной памяти и стереотипов. К примеру, надевание чистых рубах перед битвой подчеркивает не только серьезность момента и готовность умереть, но и элементарное противодействие заражению крови при ранении. Или солдатское пение: перед битвой пруссаки пели псалмы, что неизменно трактовалось как величие боевого духа — однако это скорее средство справиться со страхом, что удрученно замечал накануне Цорндорфа сам Фридрих: «Mes b[âtards] ont peur, car ils chantent des psaumes de Clément Marot, ce sera bientôt une autre musique^[534]».

На оценки происшедшего, очевидно, не влияло опасение перед перлюстрацией. Отправление через курьера, а не обычной почтой, служило определенной гарантией неприкосновенности^[535]. «Многие в здешней заграничной армии в минувшую кампанию <…> в партикулярных письмах между собственными домашними надобностями о воинских делах <…> подавали неприличные известия», — негодует весной следующего, 1759 г., Фермор. И сославшись на пункт 128 петровского Устава, по которому разглашение военных сведений в частной переписке каралось «потерянием чина, чести или по состоянию дела и живота самого», он вообще запретил присылать корреспонденцию из армии с курьером. «Буде же кому востребуется надобность о своих партикулярных нуждах писать, — говорилось далее, — оные могут те свои письма, с заплатою почтовых денег, в главную квартиру присылать». Подразумевая, что частные письма, равно как и реляции военных наблюдателей, будут просматриваться^[536]. Можно ожидать, что в дальнейшем наши респонденты были куда сдержаннее в выражениях.