Читать книгу - "От Балаклавы к Инкерману. Часть 4 - Сергей Ченнык"

Все, что оставалось туркам, это принять бой. И они его приняли. Вудс прямо пишет, что «отчаяние породило мужество» и большинство турецких солдат смело приняло схватку. Тотлебен, явно беседовавший с кем-то из участников сражения, npth знал упорную оборону турок.

Прекрасно знавший турецких солдат и их психологию, Слейд сказал, что редут №1 они защищали храбро и с доблестью. Лучшим тому доказательством служат потери русских при его штурме. 2 офицера и 149 нижних чинов — это сравнимо с потерями английской Легкой дивизии при взятии батареи на Альме и уж никак не свидетельствует о легкости схватки.

Даже упорный в своем стремлении принизить роль турецкого контингента Хибберт супо выдавил из себя, что «…Атаковавшие их русские имели тройное преимущество в артиллерии и десятикратное в живой силе. Конечно, турки не смогли бы выстоять против такой силы, но никто не покинул позиций. Огонь артиллерии русских усилился, но турки несмотря на потери, продолжали держаться. Только после того, как русская пехота ударила в штыки, турки отступили, потеряв в бою 170 солдат. Они обеспечили союзникам полтора часа, чтобы перебросить подкрепления, но этого было недостаточно».

^{Казаки в перестрелке. Рисунок сер. XIX в.}

В пользу упорной обороны турок говорит еще одно обстоятельство, о котором говорит Нечитайлов: турецкое «пушечное мясо» было отменного качества, выносливое, послушное, умеренное в пище и трезвое (впрочем, вино не пили, а вот водку или ракию — без ограничений), стойкий, храбрый исходный материал, к тому же фаталист по природе. Считалось, что во время Восточной войны «…турки заслуживают высокую похвалу, которую произнес Монтекулли: «они храбры, трезвы и терпеливы»; но эти качества поражены бессилием, по недостатку организации». Правда, британцы устойчиво придерживались иного мнения, считая, что все турки «…трусы, воры, развратники и пьяницы».

Одним из первых погиб ворвавшийся в укрепление прусский офицер на русской службе поручик Эйнзидель, за сутки до боя пообещавший сослуживцам: «…Вы увидите завтра, где я буду». Получив три смертельные раны, немец Эйнзидель погиб в редуте, построенном его соотечественником, немцем Вагманом. Попытавшийся защитить поручика рядовой Иван Заровный пал рядом с ним.

Бытует версия, что досталось и Константину Романовичу Семякину: при атаке редута он был контужен в левую височную часть головы, последствием чего осталась глухота на левое ухо. Для облегчения мучавших его после этого головных болей Николай I разрешил ему носить вместо каски фуражку.

И все-таки, что же произошло в самом редуте, после того, как русские, разъяренные сопротивлением ворвались в укрепление? Как это не удивительно, но версия, возможно, самая близкая к правде имеет место. Правда, первоначально ее трудно принять за «крымскую» ибо относится она и к другой эпохе, и к другому сражению Но вот описана она выдающимся русским военным автором Василием Ивановичем Немировичем-Данченко в его выдающемся рассказе, относящемся к периоду русско-турецкой войны (1877–1878 гг.) «Редут взят». Но, казалось бы, причем здесь Крымская война и тем более Балаклавский бой?

Не будем сразу безоговорочно отрицать связь между событиями. Один из тех, с чьих слов автор описывал штурм турецкого редута — старый солдат Парфенов, которому, как пишет Немирович-Данченко, этот бой напомнил … Балаклаву.

Думаю, читатель, сам сможет убедиться в схожести происходившего в 1854 г. и 1878 г., а стиль автора доставит удовольствие:

«…На минуту разбросало туман, ветром повеяло с севера; но его холодный воздух не освежил эти разгорячившиеся лица, не пахнул свежестью в эти разгорячившиеся груди… Скорей, скорей! Рвутся остальные… В свирепой злобе своей, царапая землю, на место боя ползут раненые… Умирающие, приподнимаясь на руках, орут «ура», выбрасывая в этот предсмертный крик последние отблески угасающей жизни… Уже на штыках красные полосы… Кровь бежит по дулам ружей, кровь на руках на лицах… Не разберешь — где своя, где чужая… Тщедушный, робкий Хабаров неузнаваем: вырос, голова закинута назад, голос звучит металлическими нотами, рука так схватилась за саблю, что, почти ломаясь, впивается в рукоять; он бодро, смело и стройно ведет своих; Парфенов не отстает от него. Старику почудилась Балаклава…

…Генерал врывается на насыпь редута, скатывается оттуда вниз, подымается опять, весь покрытый грязью, облепленный ею, и хрипло зовет за собою солдат… На нем лица нет — что-то черное, кровавое, бешеное… Хабаров, Доронович и Ивковуже на валах. Вскипает последний акт этой трагедии, — последний и самый ужасный… Штыковой бой уже начался по окраинам… В амбразуру, откуда орудие, напоследок, прямо в густую толпу, выбросило картечь, вскочил генерал… Штык ему навстречу — уже коснулся груди… Но парень со своим ружьем тут как тут. Тяжелый приклад с глухим звуком встречает висок низама, и генерал уже впереди, не видя кому он обязан своим спасением, не зная даже, какая опасность ему грозила… Зверь сказывался в нем, зверь и этих врывающихся сюда толпах… Зверь, попробовавший крови; зверь, не дающий никому пощады… Никакой правильности в этом бое. В одном месте мы насели на турок — они подались; в другом — обратно… Здесь мы бьем, там бьют нас Боевая линия изломана таким образом, что часто мы с тылу бьем турок, часто турки выбегают нам в затылок.

Редут взят.

Земляные насыпи, стальные орудия, серые шинели солдат, лица их и руки забрызганы кровью… Кровь стоит лужами, внутри редута лужи и вне его. Кровь испаряется в тумане, точно делая его еще тяжелей. Сапоги победителей уходят в кровь. Жаждущие отдыха после устали беспощадной бойни садятся, ложатся в кровь… Кажется, что и сверху падает она с дождевыми каплями… Кажется, что эта мгла насквозь пропитана ею…

Защитники редута почти все остались здесь…

Кому удалось выбраться из-за этой земляной насыпи, тот улегся на скатах холма… Вон весь склон его покрыт этими разбросанными, исковерканными телами.

Внутри повернуться негде.

Точно набили этот редут мертвецами. По углам их груды… Из-под них порою прорывается болезненный стон… На одну из этих груд с ужасом смотрит Парфенов: старику помнится, что сюда, словно испуганное стадо, сбились бросившие орудие турки… На коленях стояли, кричали «аман»… Перед стариком — до сих пор эти умоляющие лица, эти руки, простертые к победителям, эти покорно склонявшиеся под солдатские приклады головы… Парфенов недоуменно оглядывался — неужели никто не уцелел? Нет, синие куртки лежат… Груди насквозь пробиты штыками… истребление бушевало здесь, не зная предела… Страшно становится Парфенову… Он оглядывается на своих, видимо, и другие чувствуют то же самое.

Молча сидят на брустверах… Дымки закуренных трубок курятся кое-где. Не слышно говора… Вон паренек — новичок в ратном деле — остановился над громадным турком, раскинувшимся в кровавой луже, и вглядывается в его лицо, точно хочет допроситься чего-то. И на него пристально смотрит турок — только неподвижным, полным ужаса взглядом… Разбросал руки — и смотрит; и оба они — мертвый и живой — не могут отвести глаз один от другого…