Читать книгу - "Право записывать - Фрида Вигдорова"

Собирая факты для статьи, автор побывал в Челябинской области, в Ленинграде, вспомнил давнишнюю беседу с директором одной из московских школ. Но вот странная вещь: всюду он замечал только плохое. По его мнению, ничего живого, интересного, увлекательного в жизни пионерских дружин нет. Даже в хорошем деле он видит прежде всего отрицательную сторону. Описывая подготовку выставки подарков родителям, автор статьи фиксирует внимание читателя на пропаже части подарков, на нечестности некоторых пионеров. Но разве это типично для наших детей?

Нельзя смотреть на мир одним глазом, старательно зажмурив другой, – видеть только плохое и не видеть ничего хорошего. Пусть Ф. Вигдорова поедет в Слободской район Кировской области и побывает там в скромной маленькой сельской Стузовской школе, пусть хоть на час заглянет в Львовскую школу Московской области, посетит среднюю школу города Полярного, повнимательнее поглядит вокруг себя в тех самых городах, в которых она уже была, поглядит без определенной тенденции найти только дурное. Пусть она, наконец, перелистает страницы «Пионерской правды»! В жизни пионеров она найдет много интересного, свежего, увлекательного не в одной, а в тысячах школ нашей страны. <…>

Возникает вопрос: какова цель этой статьи, рисующей жизнь нашей пионерской организации в искаженном виде?»

Надо перенестись в те годы, чтобы понять, что значил тогда окрик в «Правде». Да еще с таким вопросом в конце: какая, мол, была у автора цель? Ясно, какая: подорвать наш советский строй. Начать с пионерской организации, а потом пойти дальше и добраться – страшно сказать, до чего.^[44]

Мне было в это время 15 лет, и я хорошо помнила, как за 4 года до «Костра», 13 января 1953 г. я пришла утром в школу, и через всю раздевалку Наташа Ш. крикнула мне: «Слыхала – врачи-евреи шпионами оказались!» И вот 8 марта 57-го года я иду утром в школу и жду, как Наташа или кто еще крикнет мне: «Читала, что про твою маму в «Правде» написали?» И было мне, мягко говоря, неуютно. Но нет, ничего мне никто не крикнул.

На первом уроке было классное сочинение. Все склонились над тетрадками и чего-то строчили. И наша учительница литературы, обыкновенная такая, никакой не светоч, но и не вредная, – подошла ко мне, наклонилась и прошептала: «Саша, передай своей маме, что мы в учительской обсуждали ее статью, и мы все с ней совершенно согласны». Это дорогого стоит, и я этого никогда не забуду. Так что времена не сразу, но менялись.

Что же было дальше? Дальше «Комсомольская правда» в большой статье обвинила «Литературку» и Фриду Вигдорову во всех смертных грехах. Мамино имя начали склонять в прессе. И не только по поводу этой злосчастной статьи. В эти самые дни на пленуме Союза писателей громили новый альманах «Литературная Москва» за то, что там напечатаны произведения, «чернящие нашу советскую действительность». Мама выступила в защиту альманаха. Вот что об этом пишет Лидия Чуковская в своих мемуарах «Памяти Фриды» (глава «Граница боя»):

«Сейчас на трибуне высказалась она очень коротко, определенно и ясно. В ответ на обвинение в том, будто авторы «Литературной Москвы» занимаются очернением нашей действительности, что хорошие стороны будто бы не показаны ими, а дурные подчеркнуты, Фрида сказала: «Неужели каждый раз, когда говоришь о каком-нибудь черном пятне, нужно непременно указывать, что рядом всё остальное – сверкающе-белое? Если человек видит на улице Горького дым и пламя и кричит: «Пожар!» – неужели, прежде чем закричать, он обязан перечислить те улицы и те дома, где всё благополучно и пожара нет? К примеру, так: на улице Станкевича не горит, на улице Герцена не горит, на улице Чехова не горит, на Пушкинской и на Садовой не горит (в зале рассмеялись), а вот на улице Горького пожар! Если мы станем поступать так, то товарищ Еремин^[45] будет, по-видимому, вполне доволен, но я боюсь, что дом на улице Горького успеет сгореть». Зал или, точнее, та часть зала, ради которой стоило подниматься на трибуну, – проводила Фриду дружескими и благодарными аплодисментами. Ее любили».

За выступление на пленуме маму немедленно выругали в «Московской правде», начиналась уже настоящая травля. Но мама старалась на это внимания не обращать.

Вот что мама пишет своим ленинградским друзьям Ефиму Григорьевичу Эткинду и его жене Екатерине Федоровне Зворыкиной, которые прислали ей встревоженное письмо по поводу заметки в «Правде»:

16/III – 57 г.

Дорогие друзья!

Когда я получила Фимино письмо – я огорчилась. Оно было доброе и дружеское, однако я сильно огорчилась. Я думала: когда болела Галя^[46] и мне вправду было тяжело – друзья молчали. А теперь они пишут, утешают, сочувствуют. Неужели они думают, что не тогда, а теперь мне нужна поддержка?

Так я думала. А потом пошли письма из Киева, Челябинска, и даже брат мой, который знает меня давно и должен бы понимать лучше других – тоже написал, чтоб я держалась. И даже прислал телеграмму ко дню рождения: «Желаю счастья, здоровья, крепких нервов». Очень странно. Но если так пишет родной брат, то какой же спрос с Фимы?

И я решила больше ни на кого не сердиться. И я даже решила сообщить, что жду новых писем, поскольку сегодня меня выругали в «Комсомольской правде» и «Московской правде» – последняя ругает за выступление на пленуме: «М. Алигер и Ф. В-ва пытались взять под защиту произведения, осужденные советской общественностью». Я очень прошу вас прочитать «Моск. правду» за 15 марта – там большой подвал о пленуме. Итак, за вами – 2 письма. Если меня выругают еще где-нибудь, я пришлю телеграмму: «Жду писем».

Одно скажу: я ни о чем не жалею. Ни о статье в «Лит. газете», ни о выступлении. Меня немного удручает, что это может отразиться на книге. Трахнут – и всё. И это бы ничего – только бы можно было работать дальше. Но думаю, что теперь всё же не те времена, чтоб из-за плохой рецензии загубили книгу. Ну, поглядим.

Галя – дома. Веселая, славная. Повязку еще не сняли, но пока всё хорошо.

Сейчас уже глубокая ночь – т. е. уже 16-е, день моего рождения.

Будьте здоровы, счастливы, целую вас и девчонок.

Фрида

Очень я устала и очень завидую, что вы каждое воскресенье ходите на лыжах.

Если письмо мое какое-нибудь не такое – сухое там или сердитое – простите – я просто очень усталая, а написать хотелось.