Читать книгу - "Плачь, Маргарита - Елена Съянова"

Живой оркестр играл другую музыку — Шопена, Штрауса, но глаза фюрера по-прежнему глядели внутрь, и отнюдь не рождественская торжественность легла на лица мужчин. Они понимали, что фюрер готовится произнести речь — одну из тех, которые считались программными, в них озвучивалась стратегия, выявлялись приоритеты, расставлялись акценты…

Во время таких речей он обычно избегал даже случайно встречаться с чьим-либо взглядом, он говорил как бы ввысь, точно его истинные слушатели взирали на него сквозь пространство и время.

Гесс ранее признавался, что эмоциональные атаки фюрера захватывают его, как океанские волны. Геббельс говорил, что они погружают его в мечту. Лей называл их духовным наркотиком, без которого он не может обходиться, а Геринг — божественной службой. Последнее определение сразу присвоил всеядный Геббельс. Однако именно эти четверо с годами, вольно или невольно, приобрели стойкий иммунитет против болезненных «погружений в мечты» и не относились к партийным наркоманам. Они умели слышать в речах фюрера то, что тот говорил именно им, — программу, согласно которой партии следовало жить ближайший год или два.

В сегодняшней речи имелось кое-что и для Гиммлера.

— Мистицизм — это детство человечества, но именно в детстве формируется характер человека, его суть и душа, — произнес фюрер, в точности воспроизведя фразу Гесса из его программы, раздел «Внушение», пункт II. — Мистические ритуалы, — продолжал Гитлер, — отнюдь не причуды или суеверие. В умелых руках они могут сделаться своего рода ежедневной гигиенической процедурой.

Это опять было из программы Гесса, который на этой фразе послал Гиммлеру прямой и выразительный взгляд.

Речь фюрера продолжалась четверть часа, затем пятиминутные речи произносили Геринг, Геббельс и Гесс, а также старший Гесс, на правах хозяина выразивший фюреру партии ни больше ни меньше как признательность от лица истинных немцев. Затем общество прослушало минутные пассажи Магды Геббельс и Эльзы Гесс, говоривших о будущем Германии и немецких детей. Торжественное настроение Гесса едва не испортил легкий толчок в бок со стороны Роберта Лея, шепотом спросившего, для кого спектакль.

— Для всех и каждого, — тоже шепотом отвечал Гесс, не меняя сурового выражения лица. — Ты как-то жаловался, что тебя не во все посвящают. Вот, можешь это посвящение принять.

— После женщин? Благодарю.

Посвящением после женщин не побрезговали, однако, ни Гиммлер, ни Борман. Оба написали и выучили трехминутные речи заранее, поскольку не были ораторами, особенно Борман, произносивший фразы со странной завывающей интонацией, подобно декадентскому поэту. Что-то сказать должна была, по-видимому, и Герда Борман, однако бедняжка так волновалась, что у нее даже слезы на глазах выступили, и добрая Карин выручила ее, предложив мудреный, но лестный тост за Рождество в аллегорическом ключе, «за начинающийся лучезарный выход Мессии из высших сфер и его прохождение путем, указанным Провидением».

Поскольку тост Карин был десятым, легкое опьянение уже владело всеми присутствующими, и сам Гитлер, которому торжественная часть порядком наскучила, ждал последней речи — Лея, чтобы перейти наконец к более свободному общению. Но «бульдог» сидел хмурый, надутый и явно ничего не собирался говорить.

Роберт нарочно призывал к себе самые мрачные мысли, чтобы иметь повод напиться, но странное дело — ни по-настоящему скверных мыслей, ни потребности выпить у него сейчас не было. Он чувствовал на себе быстрые, но ощутимые как прикосновенья взгляды красивой девушки, и сколько ни хмурился, настроение только улучшалось. Грета ему по-настоящему нравилась. Особое очарование придавало ей в его глазах едва уловимое сходство с братом, но оно же было и предостережением. Роберт продолжал хмуриться и напускать на себя такой вид, точно его обидели. Когда все поднялись из-за стола, он почти тотчас ушел к себе — после двух суток сна сильно тянуло лечь.

За ним сразу явился сердитый Гесс.

— Ты что, обиделся?

— Конечно! — отвечал Лей. — Устраивают спектакли и меня из зрительного зала тащат на сцену — и давай, играй роль, которой в глаза не видел!

Рудольф улыбнулся, почувствовав облегчение.

— Я уж подумал, ты всерьез сердишься!

— Ты все правильно делаешь, Руди, — вздохнул Лей. — До сих пор мы, как шайка разбойников, играли гениального предводителя, а теперь, как свита, начинаем играть короля. И это значит, что, вернувшись к себе на Рейн, я должен ставить ту же пьесу…

Гесс присел у постели.

— Да, Роберт, должен. Я понимаю, что гауляйтерам труднее, чем нам, теоретикам. Мы как бы в некоей изоляции… Но тебе придется начать эту игру.

— У всех гауляйтеров и без того сильна тенденция к самовластию, а ты предлагаешь усугубить…

— Отнюдь! Я предлагаю каждому найти свой баланс. Но внешне тебе придется оградить свою личную жизнь непроницаемой стеною. Ты ведь понимаешь, что для тебя районное руководство — вещь временная. Фюрер со временем предложит всем нам, здесь присутствующим, совсем другие посты. И к тому времени у каждого должен быть свой image.

— А я-то думал — ты здесь диссертацию заканчиваешь, — усмехнулся Лей.

— Еще успею!

— Напрасно обольщаешься! Я точно так же лгал себе пять лет, пока голова не превратилась в мусорную кучу.

— Что ж, значит, приобрету первый компонент из твоих двух… Как ты его назвал? Профнепригодность? Послушай, Роберт! — Гесс внезапно стиснул его плечо. — Да очнись же, черт тебя подери! Что с тобой? Что со всеми вами? Вспомни, в Ганновере, в двадцать пятом, когда Штрассеры напали на Адольфа, когда Геббельс требовал его исключения из партии, когда на него кидались все — ты единственный выступил против! Ты пошел против всех! Тогда у тебя все было — страсть, воля, вера! Главное — вера! А теперь… Ты с циничной усмешкой заявляешь, что в партии собрались одни бездари, преступники, психопаты, предатели…

— Ну, это уж ты чересчур. — Лей досадливо отвернулся.

— Да нет, я тебя цитирую! «На полпути к психушке», «поцелуй Иуды», «нордические добродетели», «злая порода»! Профнепригодность, наконец! А это? «Любая страна тем счастливей, чем меньше в ней таких, как мы»! Никогда тебе этого не забуду!

— Пусти, больно же! — Роберт сел на постели, потирая плечо. Он ничего не ответил, понимая, какое чувство двигало сейчас Рудольфом. Сам он прежде заливал его коньяком, потом попросту перестал испытывать.

— Извини, я не хотел, — пробормотал Гесс.

— Ладно… Будем считать, что мы квиты, — кивнул Лей.

В дверь постучали. Заглянул встревоженный Фридрих Гесс, узнать, все ли в порядке.

— Сегодня наши дамы не желают ни танцевать, ни беседовать. У них на уме одна музыка. А этот оркестр играет только вальсы и танго. Мне в голову не пришло пригласить другой. Кто же знал, что в рождественскую ночь кому-то захочется слушать серьезную музыку?

— Не огорчайся, папа, — широко улыбнулся Рудольф. — Среди наших гостей есть один серьезный музыкант… Профессионал! Если мы все его попросим…