Читать книгу - "Августейший бунт. Дом Романовых накануне революции - Глеб Сташков"

9 января, по официальным данным, было убито 130 и ранено 299 человек. «Господи, как больно и тяжело!» – записал в дневнике Николай II^[208]. Переживания царя были, так сказать, морально-нравственного толка. А внешне и вовсе никак не проявлялись. Мария Федоровна с удивлением говорила великому князю Николаю Михайловичу: «Я иногда не могу понять, что это мой сын, он совершенно спокоен и доволен; впрочем, ты сам увидишь». Николай Михайлович увидел и согласился: царь «весел и беззаботен»^[209].

В политическом плане «Кровавое воскресенье» не произвело на Николая II большого впечатления. Во всяком случае, начала революции он не увидел. Наоборот, «жесткая решительность военных начальников и покорность войск» лишь «укрепили в нем уверенность в безопасности и его лично, и престола»^[210].

В отличие от царя августейшее семейство пребывает в смятении. Правда, что делать – никто не знает, все лишь мечутся в поиске ответа на этот вопрос. 31 января граф Алексей Бобринский ужинал в Яхт-клубе с великими князьями Николаем Николаевичем, Петром Николаевичем, Николаем Михайловичем и Сергеем Михайловичем:

«Страшно напуганные наступлением революции, великие князья теперь отбросили всякую спесь и сближаются со смертными. В министерских сферах также перепугались и ищут исхода»^[211].

Государственными делами заинтересовалась и молодая императрица. Что вполне понятно. Мужу явно требуется поддержка, а ждать ее от «страшно напуганных» родственников бессмысленно. Сразу после «Кровавого воскресенья» в письме к сестре Александра Федоровна оправдывает действия войск и слегка раскрывает свои политические взгляды. «Петербург – порочный город, в нем нет ничего русского». «Русский народ искренне предан своему монарху». Эти постулаты останутся неизменными для императрицы до самого конца. Но сейчас она еще не уверена в себе: «Как бы мне хотелось быть мудрее и оказаться полезной своему супругу»^[212]. В поисках мудрости императрица обратилась к графу Бобринскому. Все-таки он тоже в какой-то степени родственник – их род ведет начало от Алексея Григорьевича Бобринского, сына Екатерины II и Григория Орлова. И граф Бобринский, будущий член Русского собрания и лидер крайне правых в Государственной думе, «вылил всю душу», убеждая «в неотложной необходимости созыва представителей»^[213].

«Родственники-либералы» – принц Ольденбургский и Александр Михайлович – тоже не дремлют. Как и договаривались, они употребляют «все свое влияние в либеральном отношении». Однако наталкиваются на глухую стену. На призыв принца «созвать или земский собор, или представителей» Николай II ответил просто: «Что мне делать, если это против моей совести?»^[214]

Действительно, делать нечего. Хотя Николай не только по совести, но и в политическом плане был не так уж не прав. С чего царские зятья решили, что какими-то «представителями» можно успокоить рабочих, требующих Учредительного собрания?

Вся страна увидела начало революции 9 января, и только для Николая II ее наступление стало очевидным 4 февраля, когда бомба эсера Ивана Каляева разнесла на части бывшего московского генерал-губернатора Сергея Александровича. Поговаривали, что убийство великого князя – месть за «Кровавое воскресенье». Это, конечно, чепуха. Сразу после убийства Плеве эсеры решили, что следующим будет Сергей Александрович. В начале ноября 1904 года – за два месяца до «Кровавого воскресенья» – «динамит был уже готов», а «члены Боевой организации выехали в Россию»^[215]. И все же версия с «Кровавым воскресеньем» не лишена своеобразной красоты – боевики, которыми руководит агент охранки Азеф, убивают великого князя за расстрел демонстрации, которой руководил агент охранки Гапон. «Полицейский социализм» вылился в какое-то государство всеобщей провокации.

Почему Азеф не предотвратил убийство Сергея Александровича – тайна, покрытая мраком. Относительно Плеве существует версия, что его устранили свои же, т. е. полицейские. Относительно великого князя – никаких версий.

Николай II, как всегда, внешне спокоен и безмятежен. Принц Фридрих-Леопольд Прусский, находившийся тогда в России, сразу после получения трагического известия из Москвы был приглашен во дворец к обеду. И, мягко говоря, слегка удивился. Отобедав, Николай II и Александр Михайлович «развлекались тем, что перед изумленными глазами немецкого гостя сталкивали друг друга с узкого и длинного дивана»^[216].

Николай II вообще в сложных ситуациях отличался редким хладнокровием, которое многие принимали за бессердечие. Вспомним хотя бы, как удивлялась Мария Федоровна его спокойствию после «Кровавого воскресенья». А генерал Мосолов пишет, что, узнав о Цусиме, Николай пригласил всех к чаю и больше часа говорил о чем угодно, только не о гибели эскадры. «У нас сложилось впечатление, что царя совсем не взволновало случившееся». И лишь «много позже я узнал, какой удар по здоровью императора нанесла катастрофа при Цусиме»^[217]. Спокойствие царя – это не безразличие, а совершенно исключительная выдержка. Столь же спокойным и внешне равнодушным он будет и в самые тяжелые минуты своей жизни – при подписании отречения.

В любом случае, убийство Сергея Александровича страшно напугало и Николая II, и всю императорскую семью. Царь советует родственникам не ездить в Москву на похороны. Опасно. Поехали только Константин Константинович и Павел Александрович. Сам царь перестал посещать даже Петербург. Он безвылазно сидит в Царском Селе, а потом в Петергофе.

Советские историки любили порассуждать, будто эсеровский террор не оказал никакого влияния на ход событий. Будто значение имело только массовое народное движение. Однако что-то с чем-то не сходится. Убийство Плеве привело к изменению политики. А вот массовые забастовки в начале 1905 года и «Кровавое воскресенье» никак не повлияли на Николая II. В феврале убивают Сергея Александровича – и царь снова склоняется к реформам.