Читать книгу - "Асьенда - Изабель Каньяс"

– Есть вещи, от которых я не смогу тебя уберечь, – с грустью сказала тогда Тити.

И была права. Я – ее наследник, и всегда им был, но ее кровь и дары – лишь половина того, что течет по моим венам, где также есть и тьма, которой ни она, ни я не могли дать имени.

Поэтому Тити отправила меня в семинарию и верила, что там я смогу на самом видном месте укрыться от военной службы и инквизиторов.

Так и произошло. И, как бы я ни сомневался в убежденности Тити, что мне стоит присоединиться к Церкви, теологическое образование стало той самой структурой, которой мне так не хватало. Я получил карту с четкими отметками и ясными указаниями, где верный путь, а где – неверный, где начало, а где – конец. Ясность же дала мне силы уверовать в Бога – хотя поначалу вера эта была робкой, ведь я боялся презрения за свое происхождение и учения Тити. Но, к моему бесконечному удивлению, меня приняли. И приняли радушно. Доверились мне.

До той поры, пока греховные части моей щербатой, разломанной души подавлялись в состояние покорности, мне было даровано место, к которому я мог принадлежать. До той поры, пока эти части души были скованы цепями, мне была дарована Его любовь.

И даже после возвращения в Апан я не касался этого. Чтобы быть истинным наследником бабушки, я опирался на то, чему она обучила меня, и лишь на это. Я уверил себя, что не нуждаюсь во тьме. У меня было то, чему меня научила Тити. Я заслужил наставление и доверие Господа путем послушаний и преданности.

Теперь же я знал, что всему виной страх. Прошлой ночью я действовал из боязни. И в ответ получил еще большее чувство страха: смогу ли я снова когда-нибудь обрести покой без тяжелого, ноющего знания о шкатулке в груди? Но смогу ли я излечить Сан-Исидро без него? Что, если у меня не выйдет?

Асьенда Сан-Исидро, мой дом, была отравлена. Она страдала. Такого рода гниль распространялась за стены дома, высасывая жизнь из земли, заражая поля, принося несчастья в дома поселения. Это болезнь. Болезнь, которую нужно остановить, а после уничтожить.

Мысли тихо преклонили колени перед запертой шкатулкой.

Когда я отпер ее минувшей ночью, когда освободил тьму, чтобы уберечь себя и Беатрис от злых умыслов этого дома, она не вздрогнула, не взглянула на меня с отвращением. Она не сказала, что мне суждено гореть, как это сделал отец, узнав, что тьма его рода проявилась во мне. Даже при свете свечей я видел: ее глаза полны доверия.

Что-то в груди приятно затрепетало от этого воспоминания.

Если б я только мог открывать шкатулку на одно мгновение и выпускать лишь часть того, что кипит внутри… И если б я только мог иметь такую власть над этой тьмой, что после всего она бы возвращалась в запертую комнатку, откуда я достал ее… Тогда я мог бы излечить дом.

Быть может, это сработает.

Мул мотнул головой и, выражая легкое раздражение, пожевал удила. Затем опустил голову и потерся о мое плечо гривкой. Пойдем же, говорил он мне, своевольный и нетерпеливый. Чем скорее мы продолжим путь, тем скорее он освободится и от уздечки, и от удил, и от меня, чтобы отдохнуть в тени.

Я повиновался, все еще погруженный в собственные мысли. Осторожные расспросы жителей поселения о доме не принесли никаких плодов. Они гораздо охотнее посвящали меня в события, произошедшие с ними за время моего отсутствия, и рассказывали о болезнях, от которых страдали. К несчастью, здесь было что обсудить: холеру из-за загрязненной питьевой воды; весеннюю вспышку кори, отнявшую жизни детей. А после в поселение пришел тиф. Сердце сжалось, стоило мне узнать, какой ущерб он нанес, пока меня не было. Тиф! Я скорбно покачал головой, пока мы с мулом двигались в сторону западной дороги. Уже в тринадцать лет я мог бы избавить поселение от паразитов, распространяющих тиф, за час.

Но меня изгнали.

И как хорошо, что чума забрала донью Марию Каталину с собой.

Палома рассказала мне, как быстро болезнь охватила дом. В один день донья Каталина, как всегда язвительная и полная энергии, спорила за ужином с Хуаной о деньгах. На следующий день хозяйская жена уже была прикована к постели; Ана Луиза сообщила, что она слишком слаба, чтобы двигаться и принимать посетителей. На протяжении трех недель донья отлеживалась в своей комнате, и ухаживала за ней только Ана Луиза. Затем она вдруг умерла.

Палома наблюдала за скромными похоронами с дальнего выступа на кладбищенской стене: она ждала, сжимая руки в нетерпении, пока гроб с ненавистной ей женщиной не засыплют землей.

Но даже после смерти доньи Каталины я оставался изгнанным с земли, где жила моя семья. Два года я жил в Апане один – стебель, вырезанный из сердцевины агавы, истекающий злобой и обидой на семью Солорсано.

Слухи о том, что Родольфо женился во второй раз и вот-вот должен вернуться в Сан-Исидро с новой женой, разнеслись по Апану за несколько недель до того, как они действительно ступили в городскую пыль. Их появление в храме было для меня сродни просыпанной на незаживающую рану соли. Я едва одарил его новоиспеченную жену взглядом. На какую бы участь она ни обрекла себя замужеством за этим чудовищем, это не моя забота. Так я сказал себе.

Пока она не сделала это моей заботой.

В день, когда Беатрис попросила падре Гильермо об освящении дома, я задержался после мессы лишь потому, что Палома была там. Хуана с Аной Луизой запретили ей приезжать в город и искать меня. Мы не виделись два года, и мне необходимо было поговорить с ней.

Первым, что произнесла Палома, стало отчаянное шипение:

– Донья Хуана что-то скрывает. Мама тоже. Что-то ужасное.

Ее глаза были такими дикими, что у меня замерло сердце: то был животный страх добычи.

– Сеньора будет просить священников освятить дом, но этого недостаточно. Ты должен помочь.

Палома была в опасности. Тогда я понял, что буду бороться за право вернуться в Сан-Исидро, изгнан я или нет. Однажды я уже позволил причинить ей боль в этом доме. И снова я этого не допущу.

В этот самый момент я поднял глаза и встретился взглядом с новоиспеченной доньей Солорсано.

Темноволосая, маленькая и гордая. Ее зеленые глаза, глаза цвета агавы, резко выделялись на фоне черной кружевной мантильи. Они-то и удерживали взгляд: донья оценивала меня с откровенностью, вытянувшей мою душу и поставившей ее на весы правосудия.

В спокойном разуме пронеслась мысль, непрошеная, быстрая и четкая, как щелчок замка: она другая.

Беатрис и правда была другой. Она попросила меня прийти в Сан-Исидро. Она открыла передо мной ворота асьенды и положила конец моему изгнанию.

Ощущать под ногами землю Сан-Исидро было пьяняще… пока я не приблизился настолько, чтобы почувствовать скверну и ярость, разлагающие сам воздух. Когда донья Беатрис Солорсано молила меня о помощи, я знал, что не откажу ей. Я должен был воспользоваться любой возможностью остаться в асьенде Сан-Исидро подольше и защитить Палому от яда, сочившегося из дома. Но отчаяние в голосе Беатрис пробудило во мне сострадание, которое, как я думал, из-за гнева на Солорсано было навечно предано земле.