Читать книгу - "Записки рядового радиста. Фронт. Плен. Возвращение. 1941-1946 - Дмитрий Ломоносов"

Через некоторое время полета прозвучала команда встать в очередь к люку.

— Сердце замерло в ожидании, — рассказывал мой «Василий Теркин». — Наконец, люк открылся, и меня, стоявшего у него первым, инструктор выпихнул наружу. Я не успел испугаться падения, как сильный рывок дал понять, что парашют открылся. Стал оглядывать неожиданно распахнувшуюся панораму: удивился тому, что вижу многократно уменьшившиеся строения, дороги, лес, а людей — не видно!

И вдруг почувствовал, что с левой ноги сполз и исчез внизу сапог! Пока я следил за его падением, потерял и другой! В растерянности я забыл, что нужно управлять стропами парашюта, чтобы не сносило ветром, и оказался далеко в стороне от тех, кто прыгал вместе со мной.

В это самое время на земле в соседней деревне местная бабка, проходя по двору, услышала свист. А ведь Хлебниково и окрестные деревни были прифронтовой зоной, и знакомый характерный свист, доносившийся с неба, заставил ее вмиг шлепнуться на землю в ожидании взрыва. Она слышит, как что-то ударилось о землю, проходит минута-другая, а взрыва нет.

Она приподнимает голову и видит: в луже стоит сапог!

Она в недоумении и ужасе встает: «О, Господи, надо ж, сапогами кидаются!» — и слышит свист снова. Картина повторяется. Она: «Господи, благослови и помилуй» — забегает в хлев. В это время раздается страшный треск, и сквозь доски потолка просовываются ноги с развевающимися портянками. Вот за то, что я сапогами деревню разбомбил, меня и отчислили!

Так он и закончил, приняв как должное внимание и смех его окружающих. Я, естественно, в своем пересказе не сумел передать его манеру повествования и характерный окающий волжский говорок.

Это был человек из тех, кто изредка встречался в солдатской массе. Обладая природными чувством юмора и талантом рассказчика, такие люди вносили оживление в солдатский быт, отвлекая от тяжестей и переживаний. Их в моих встречах называли «байщиками». Они специализировались на анекдотах, которые знали в огромных количествах, в рассказывании народных сказок, любовных историй. В лагере Хохенштайн даже был один артист, рассказывавший наизусть хулиганскую поэму скандального поэта, снискавшего уважение А. С. Пушкина, Ивана Баркова, «Лука Мудищев».

Я тоже старался быть байщиком, рассказывая прочитанные мною приключенческие романы. Особенно пользовались успехом «Таинственный остров» и «80 тысяч километров под водой» Ж. Верна, которые я неоднократно пересказывал, не особенно заботясь о верности оригиналу.

Наконец-то вызвали и вручили направление в пересыльный пункт, который находился на станции Раменское. Рассказали, как туда добираться, и я отправился в путь самостоятельно.

Раменское. Заполненный народом двор, люди, многие в военной форме — выпущенные из госпиталей, остальные — в гражданской одежде, собираются группами, обсуждают возможные назначения. Считают предпочтительным, если пошлют в артиллерию, там больше шансов выжить. Плохо, если в пехоту. Совсем плохо — в танковые войска. Кто-то сказал, что предыдущая маршевая рота была направлена в батальон аэродромного обслуживания (БАО), об этом можно только мечтать.

Через пару часов вышел какой-то чин в сопровождении писаря и скомандовал:

— Справа в линию становись! Смирно! Буду вызывать пофамильно. Вызванные, три шага вперед!

Услышал свою фамилию, встал в строй вызванных.

Образовалась группа в 12–15 человек. Из ее состава назначили командира, выбрав старшего по званию. Им оказался служивый сержант. Ему и поручили вести все это воинство в пересыльный пункт на станции Раменское.

Совсем не запомнилось, как добирались через Москву от вокзала к вокзалу и электричкой до Раменского. Но дальнейшее помню хорошо.

Стояли уже теплые весенние дни, и все население пересыльного пункта наполняло обширный двор. Столь многонационального собрания я ранее не встречал: помимо российских мобилизованных, одетых и обутых кто во что, кое-кто даже и в лаптях, служивые — в поношенной военной форме, здесь было много среднеазиатов в своих специфических одеждах и шапках.

Стоял гомон: все оживленно что-то обсуждали. Прислушался: главной темой обсуждения, как и в казанском пересыльном, была — «куда отсюда направляют».

В штабе нас распределили по местам пребывания. Мне указали: «Второй корпус, первый взвод».

Помимо двухэтажного кирпичного здания штаба, на территории размещались три одноэтажных длинных барака-корпуса, в каждом из которых по три или, кажется, четыре входа-крыльца вели в обширные помещения с двухэтажными нарами, застланными соломой. Каждое такое помещение именовалось взводом.

При входе в назначенный мне первый взвод второго корпуса обнаружился стол, за которым сидели дежурный командир и дневальный. Дежурный, приняв у меня листок-направление, выданный в штабе, указал место на одном из трех рядов нар, называвшихся отделениями.

— Порядок здесь простой, — объяснил мне дежурный, — делай что хочешь, так как делать здесь нечего, только внимательно слушай команды. Сегодня тебе в столовую ходить не надо, на довольствие зачислен с завтрашнего дня. А завтра будешь ходить вместе с отделением в свою очередь.

Оставив свою противогазную сумку и пальто на указанном мне свободном месте, я отправился на двор искать собеседников и земляков.

Вскоре нашелся земляк-ростовчанин, в прошлом житель ростовского пригорода Аксая. В военной форме рядового, но на петлицах следы споротых трех треугольников, подпоясанный ремнем с флотской пряжкой (с якорем), расстегнутым вопреки уставу воротником гимнастерки, из-под которого выглядывала заношенная тельняшка. Ростом чуть повыше меня, но едва ли не вдвое шире в плечах, он казался богатырем: моя ладонь тонула в его широкой руке, и, казалось, сожми он кулак, захрустят мои кости.

Его история весьма занимательна.

Окончив мореходное училище (я не запомнил где) он служил в экипаже крупного военного корабля (крейсера или даже линкора). В первые же дни войны корабль разбомбили, он остался стоять у причальной стенки, а из состава экипажа сформировали батальон морской пехоты. Командовать им был назначен пехотный капитан, который руководил боевыми действиями из своего блиндажа, расположенного в 150–200 метрах от переднего края, передавая команды и получая информацию через связных.

На фронте, где-то, если не ошибаюсь, под Псковом, моряки возмутились и потребовали флотского командира, отказавшись подчиняться пехотному капитану. Реакция была вполне ожидаема: батальон разоружили и превратили в штрафбат. После очередной бессмысленной атаки на какую-то высотку от батальона остались лишь несколько десятков раненых, в том числе и мой знакомый, получивший тяжелое ранение в грудь. Провалявшись полгода или около того в госпитале на Урале и побыв дома «на долечивании» месяц, он оказался на пересыльном пункте в Раменском.

Вспоминая довоенный Ростов, проговорили с ним почти всю ночь. Я пересказал ему содержание прочитанного перед началом войны романа Новикова-Прибоя «Соленая купель», щеголяя запомнившимися морскими терминами: фок-мачта, грот-мачта, бизань-мачта, брамсель, бугшприт, брам-стеньга, фальшборт, клотик, кубрик и прочее, чем вызвал его уважение.