Читать книгу - "Хроники «Бычьего глаза» Том I. Часть 1 - Жорж Тушар-Лафосс"

мое ослабеет, от тонкого белья, и пепел, посыпающий мое ложе, в состоянии удовлетворять служителя божьего, который спит мало для того, чтобы много молиться.

– Отец Трамблай, сказал Ришельё сердито, схватив за рясу Жозефа: – эта ряса не так толста, чтобы глаз, подобно моему, не мог видеть тщательного сердца, которое под нею скрывается. Оставьте комедию, которая не имеет даже заслуги забавлять того, кто ее слышит, и если желаете, чтобы мы остались друзьями, не пренебрегайте наградой, которую я считаю приличной за ваши заслуги. Иначе я могу увлечься мыслью, которую мне приятно было бы устранить.

Францисканец вышел, не отвечая на эту высокомерную речь, но тайная ненависть, питаемая им к кардиналу, сделалась еще ядовитее. Хотя и искусный в политике, этот монах обнаруживал всегда беспечность: он не чувствовал, что, желать обмануть такого проницательного человека как Ришельё относительно гордости, которая часто изменяет себе и в глазах менее зорких, было безумно дерзким предприятием; и непонятно каким образом Жозеф мог забыть величайшее искусство его эминенции, заключавшееся во всезнании. Действительно кардинал-герцог знал, что под грязной рясой Трамблая была другая шелковая; что вернувшись в свою келью, он наслаждался вкусными яствами и тонкими винами, которые один скромный брат разделявший эту таинственную трапезу, приносил из города в своей нищенской котомке. Наконец министру не было безызвестно, что под жалким ложем Петра Пустынника, стоял сундук, заключавший в себе более ста тысяч экю золотом.

На другой день, однако же, двор выехал вместе с английской королевой Генриеттой. Рано утром длинный ряд карет потянулся из Парижа, и солнце, освещая яркими лучами шпиц древнего аббатства Сен-Дени, как бы сообщало ему улыбку для приветствия дочери одного из лучших королей, уснувших вечным сном под сводами этого монастыря. В карете Людовика XIII сидели его брат, герцог Анжуйский, принц Конде, принц Копти, его кузены и маршалы Бассомиьер и Фарс. Мария Медечис посадила с собой графиню Флатте, госпожу Комбалле и прелестную Готфор, которую король удостаивал столь безопасной привязанностью. Герцогиня Шеврёз величайшему огорчению своей государыни, заняла место в карете английской королевы, которую должна была сопровождать до Лондона. С молодой королевой ехали также две благородные англичанки графиня Амби и маркиза Гамильтон.

Кардинал-герцог не был в числе свиты, но его недоверие сопровождало знаменитых путешественников. Лафейма и его самые ловкие в особенности самые отважные клевреты, вмешавшись в свиту большого количества высоких особ, как настоящие церберы сторожили влюбленных, которые осуждались до тех пор на муки любви; встречавшей одни препятствия. Поручение их близилось к концу: Тристан ревнивого Ришельё оставалось одно лишь усилие, чтобы потом схватить обещанное место, а товарищам его уже слышался соблазнительный звон пистолей. Правда, все они ожидали отчаянных предприятий от кипучего Бэкингема, но последние инструкции были чрезвычайно точны: на всякое излишество смелости они должны были, не колеблясь отвечать излишеством свирепости. Пламень любимца Карла должен был до конца гореть безуспешно или потухнуть в потоках его собственной крови. Итак, приказав эту крайнюю меру; первый министр считал, что было бы неблагоразумно быть свидетелем ее исполнения; он боялся, чтобы его коварство не пошатнулось пред подобной катастрофой и чтобы душа его, не закаленная еще в преступлениях; не изменила ему какими-нибудь признаками ужаса. Ему не было недостатка в предлогах, чтобы остаться в Париже: Бэкингем радовался, да ему и в голову не приходило, чтобы это счастливое, по его мнению, обстоятельство было последствием его смертного приговора.

Хотя по дороге везде были выставлены переменные лошади для двора, он прибыл на ночлег в Компьен очень поздно. Дурно содержимые дороги, даже на самых людных местах сообщения, не позволяли быстро двигаться даже каретам государя, золоченые колеса которых увязали на каждом шагу. Вскоре свет блеснул во всех окнах замка, которые недавно еще чернели на его серых фасадах. Внутри носилось шумное движение; караульная зала, доселе безлюдная и молчаливая, огласилась военными шутками, послышался стук оружия шотландских гвардейцев в то время, как огонь громко трещал в камине, в котором могла бы легко поместиться половина этой роты. В коридорах по каменному полу раздавались шаги офицеров, дам, служителей; раздавались звонки; часовые были поставлены у входа в главные комнаты.

Не менее шумное движение царствовало и в городе. В замке помстилась едва половина путешественников; остальные разбрелись по обывателям, им невозможно было ожидать никакой помощи от жалких гостиниц, посещаемых единственно носильщиками, евреями и извозчиками, в эпоху, когда гостеприимство не переставало еще быть обязанностью. Было бы трудно с точностью определить, чего стоило в этот вечер исполнение этой древней добродетели добрым прибрежным обитателям Оазы: всевозможные припасы были щедро расточаемы в честь придворных, наводнявших их жилища. Старосты, судьи, королевские купцы, мещане, купцы все подвергались нашествию этих проголодавшихся джентльменов. Счастливы хозяева, которых жены или дочери, по особенному избытку самопожертвования, не заплатили этой мимолетной стае дворянства тайной дани, не входящей ни в какой стране в обязанности гостеприимства.

Выходя из кареты, король жаловался на дрожь; к десяти часам вечера у него обнаружилась легкая лихорадка. Самое легкое уклонение от привычек поколебало слабое сложение этого государя; увеселений предыдущей ночи, в которых принимал собственно участье только взор его величества, было достаточно, чтобы нарушить равновесие его жизненных отправлений, а дорожная усталость, которую едва почувствовали самые нежные придворный женщины, окончательно вызвала нездоровье в худосочном Людовике XIII. Два доктора объявили, что болезнь не могла иметь никакого опасного последствия, что на другой день, по всем вероятиям, король мог продолжать путь. Но Людовик, которым овладевал мрачный ужас при малейшем расстройстве его слабого здоровья, утверждал, что он был очень болен, и решался остаться в Комньене. «Если – прибавил он зловещим тоном: – не нужно мне будет поворотить до подземных жилиц Сен-Дени, мимо которых Господь пронес меня живым сегодняшнее утро.» Тогда узнали тайну болезни, следы которой ускользали от науки: она заключалась в боязни похорон, часто обнаруживавшейся в жизни этого государя и вероятно навеянной на него при виде семейной усыпальницы.

Три королевы, принцы и принцессы поспешили навестить короля; но, одолеваемый мрачными мыслями, он казался мало чувствительным к этому вниманию, также как и к почтительному участью Бэкингема. Высокие особы удалились, совершенно впрочем успокоенные состоянием здоровья его величества, за которое доктора вполне ручались.

Выходя из королевской комнаты, Бэкингем схватил руку королевы, внезапно вздрогнувшую в его руке. Принц Конде, не смотря на жгучее воспоминание о своем аресте в комнате итальянки Марии[18], поспешил подать ей руку в качестве ее кавалера. Принц Конти, хотя и огорченный, потеряв надежду назвать Генриетту своей невесткой – граф Сокассон получил оскорбительный отказ в своем искательстве, провожал Английскую