Читать книгу - "Расчет с прошлым. Нацизм, война и литература - Ирина Млечина"

Некоторые из них, уже добившиеся в рейхе известности, позволяли себе как бы кичиться «независимостью» (которая существовала, естественно, лишь в их воображении) или даже не вступать в НСДАП. Так, один из мэтров нацистской словесности Адольф Бартельс, который не был членом партии и не собирался им стать, получил от имени фюрера золотой партийный значок – за особые заслуги перед «Движением», проявившиеся более всего в зоологическом антисемитизме. Ганс Гримм, автор знаменитого романа «Народ без пространства» (1926), несмотря на возмущение коллег и партийных функционеров, не пользовался нацистским приветствием «Хайль Гитлер!», что не мешало ему разделять и продвигать излюбленные идеи фюрера.

Когда нацисты пришли к власти, каждому немцу надо было определиться – выбрать позицию, понять, на чьей он стороне, готов ли примкнуть к «Движению», следовать основным принципам, провозглашенным Гитлером. Собственно, именно об этом мы здесь и будем говорить – о вине, ответственности, выборе. Эти вопросы с особой силой встанут после военного поражения Германии во Второй мировой войне. Но делать личный выбор надо было уже тогда. Чтобы решить, примкнуть к победителям, т. е. Гитлеру и его сподвижникам, или уехать; бороться с ними или тихо забиться в угол; или пытаясь ни в чем не участвовать (что было едва ли возможно), молча сохранять достоинство, нужны были всем понятные качества: характер, воля, порядочность (или непорядочность), мужество (или отсутствие такового).

Многие из тех, кто не очень верил лозунгам и заклинаниям фюрера и не слишком разделял идеи «народной и боевой общности», принцип «крови и почвы», все же предпочли немедленно и безоговорочно присоединиться к марширующим колоннам опьяненных победой нацистов. Люди, которые не были ни националистами, ни расистами, ни патологическими антисемитами и которые могли как минимум попытаться «отойти в сторону», предпочли шумно и безапелляционно заявить о своей приверженности «революции», новой власти и лично фюреру.

А нобелевский лауреат Томас Манн, великий писатель ХХ века, десятки и сотни писателей, художников, артистов покидали ставшую им чужой Германию. Других вышвыривали из нее насильно или упрятывали в концлагеря, подвергали пыткам (как Эриха Мюзама и Карла фон Оссецкого). Менее брезгливые коллеги занимали их места за столами почетных президиумов и делили их посты.

Характерна судьба многих экспрессионистов. Это литературно-художественное направление было в Германии представлено талантливыми художниками и писателями. На уровне человеческих судеб это столкновение завершилось трагически. Как и представители прочих «ненародных» художественных направлений, многие были вынуждены эмигрировать, иные погибли в изгнании, добровольно уйдя из жизни, или сгинули в тюрьмах и концлагерях. Их произведения сжигались на кострах, запрещались, уничтожались. Впрочем, некоторые полотна и скульптурные изображения нацисты цинично продали за валюту на международных аукционах (что спасло работы ряда мастеров для последующих поколений). Решающим для нацизма, как для всех тоталитарных режимов, был идеологический критерий содержания, соответствия провозглашаемым государством целям. Идеи экспрессионистов кардинально противоречили этим целям. К тому же, для экспрессионистов, при всей их вовлеченности в политические перипетии эпохи, была чрезвычайно важна особая интенсивность эстетического поиска.

Одной из определяющих черт нацистской культурной политики неизменно оставалась обостренная идиосинкразия к «чистому артистизму» (выражение Геббельса), полнейшее неприятие всего, что не соответствовало «народническому» характеру культуры, национализму и расизму. Эстетическая новизна уже в середине 1920-х годов привела экспрессионизм к яростному конфликту с наступавшей нацистской идеологией. Даже экспрессионистский театр, к тому времени наиболее влиятельный вид искусства, утрачивал – под яростным напором нацизма – шансы реально воздействовать на общественное сознание. Идеологический аппарат Третьего рейха не замедлил предъявить счет тем, кто «разлагал» своими идеями «расово здоровое население». Поощренный властью обыватель вымещал на авангардистах свою злобу, видя в их произведениях «чуждое», «принижающее немецкую душу» искусство, а нередко и мстя за собственные увлечения недавнего прошлого.

Для нацизма экспрессионизм, особенно в живописи, был «искусством вырождения». По мнению официальных критиков Третьего рейха, художники, изображая «сифилитиков», «уродцев», злонамеренно искажали облик и духовную сущность германского народного характера. Их произведения характеризовались как «литературный инцест», «шабаш ведьм», «абсолютно безнравственное уродство». Экспрессионисты стремились возвысить человека («человек добр»). Для нацистской культуры главным было служение нации. «Народная общность», нашедшая высшее выражение в «воле фюрера», – вот объект, достойный воспевания. Служение ей соединяется с идеологемами «героизма» и «чистоты», присущих германской расе.

А между тем, по мнению одного послевоенного исследователя, вопрос о «чистоте расы» был несколько мутным: в 1933 году «высоко индустриализованный и с точки зрения расы пестро перемешанный народ присвоил себе арийских предков», и вскоре после этого во всей оккупированной и затерроризированной Европе жизнь и смерть отдельного человека стали зависеть от того, происходил ли он от Зигфрида или нет…

Парадоксальным выглядит сочетание присущего нацизму неприятия современной индустриальной цивилизации и технологического восторга. Одним из проявлений этого восторга стал размах монументального искусства, призванного, как и все остальное, служить «новой национальной идее» и «новой национальной силе», способной навсегда преодолеть «дрожь одряхлевших костей» («Дрожат одряхлевшие кости» – так звучала строчка из очень популярной нацистской песни). Упомянем еще одну важную составляющую вражды между экспрессионизмом и нацизмом. Нацисты устроили выставку «Дегенеративное искусство» (или «Искусство вырождения») (1937), послужившую сигналом для тотальной травли всего «чужого»: все, что шло «извне», не было рождено «германским духом», объявлялось недостойным и подлежало уничтожению. Литературе и искусству Третьего рейха его идеологи и пропагандисты предначертали «особый путь», жестко отделенный от «чуждого модернизма», обозначаемого как «еврейский культурбольшевизм» или «американизация культуры».

Часто невозможно ответить на вопрос, почему люди, считавшиеся в свое время высоконравственными и порядочными, так быстро дали втянуть себя в то, что провозглашал и осуществлял нацизм. Как уже отмечалось, это один из главных, если не главный вопрос, ради которого пишется эта книга. Когда-то, в ХIХ веке, немецкий писатель Вильгельм Раабе, писавший «областнические» произведения, добрые и человечные, говорил: «В сомнительные времена правом порядочных людей всегда было лучше изображать дурака, чем быть подонком среди подонков в высшем обществе». Многие в Германии при нацистах не захотели «изображать дураков», а предпочли быть подонками. Первым делом они, опираясь на новую власть, организовали травлю своих коллег.

15 февраля 1933 года Ганс Йост, поэт, драматург и прозаик, ставший президентом Имперской палаты письменности и Немецкой академии литературы, к тому же группенфюрером СС, писал в некоем издании «Дойче культурвахт»: «В 1918 году Европа сочла необходимым устроить в Берлине свой филиал под шифром «Академия литературы».