Читать книгу - "Расчет с прошлым. Нацизм, война и литература - Ирина Млечина"

Справедливости ради, стоит оговорить, что антилиберальные и антидемократические движения между двумя мировыми войнами были явлением, весьма распространенным в Европе. Тенденции к авторитарности и жесткому принуждению («пастухи и волкодавы») были выражены более чем заметно, и авторитарный (а иногда и тоталитарный) тип государства утверждался на континенте весьма активно. Он в той или иной форме существовал в Италии, Испании, Португалии и т. д., не затронув однако англо-саксонский и скандинавский регионы, как и Швейцарию или Голландию. Тоталитарная государственная структура возникла и в Советском Союзе. Однако в том, что касается реализации расистских идей, нацизму уступали все, включая Италию Муссолини, которая поначалу служила Гитлеру своего рода образцом для подражания, особенно в сфере ритуализации и театрализации массовых действ. В итальянском фашизме расистские идеи не играли первостепенной роли. Ни один из фашистско-авторитарных режимов не мог сравниться с Германией и в том, что касалось другого важнейшего компонента ее идеологии и политики: стремления к доминированию, экспансии, захвату «жизненного пространства».

В 1936 году Вальтер Беньямин, социолог, критик, публицист, эмигрировавший из Германии, заметил, что подлинные эстетические достижения нацизма следует искать в его политике. Эта формула прижилась, ее цитировали бесчисленное количество раз, когда речь заходила об извращенных отношениях между политикой и искусством.

Эстетизация политической жизни Германии времен Гитлера, как и в Италии той поры, проявляется в пронизывании политической жизни празднествами, зрелищными собраниями, инсценированным фольклором, искусственно созданными обычаями и ритуалами (мы уже касались этой темы, говоря о нацистской пропаганде).

Памятные национал-социалистические даты – «День захвата власти» 30 января, «Провозглашение партийной программы» 24 февраля, «День рождения фюрера» 20 апреля; германизированные празднества, как «зимний и летний солнцеворот», а также германизация и перефункционирование христианских праздников (Троица – «Праздник высокого мая», Рождество – «Праздник поднимающегося света» и т. д.) – все это носило эстетизированно-языческий характер. Главная цель была в обожествлении и поклонении государству, режиму, фюреру. То же касалось «утренних праздников» в лагерях гитлерюгенда (что-то вроде «торжественной линейки»). Целый ряд государственных учреждений и партийных инстанций занимались разработкой ритуалов этих празднеств. Эстетизированная политика и национал-социалистическое политизированное искусство смыкались. Особенно это было заметно в так называемых «Тингшпилях», народных сборищах, организуемых по древнегерманскому образцу. Целью этих сборищ были формирование и организация масс и внедрение в их сознание нацистских идеологем. Однако более эффективно выполнялась эта целевая установка на других «мероприятиях» – партийных съездах и политических демонстрациях.

«Инсценировкой партийных съездов немецкий фашизм добивался своих высших эстетических результатов» – замечает современный автор. В Нюрнберге ко времени съездов приурочивались и демонстрация военной техники, и военизированные выступления вермахта. Шла игра в войну (а заодно и ее репетиция). Съезды приобретали твердо очерченные ритуализированные формы, с участием мощных световых и звуковых эффектов, во всех подробностях передаваемых прессой, радио, кинохроникой. Частью этой эстетизации политики была и архитектура, выполнявшая важную функцию. Вальтер Беньямин был прав: «Все усилия по эстетизации политики кульминируют в одной точке. Эта точка – война».

Архитектура – убедительный пример того, как путем включения эстетических средств осуществлялись политико-идеологические цели. Монументальный вид нацистской архитектуры (главным куратором которой был Шпеер) уже сам по себе требовал подчинения и покорности. «Чем больше требования сегодняшнего государства к своим гражданам, тем более мощным и гигантским должно это государство им казаться, – заявлял Гитлер на партийном съезде 1937 года, получившем название «Партийный съезд труда». – Гигантские сооружения… помогут больше, чем когда-либо, объединить и усилить наш народ, в общественном смысле они помогут немцам ощутить гордую сопричастность и общность, они будут социально доказывать ничтожность прочих земных различий перед лицом этих мощных гигантских свидетельств нашей общности…»

Итак, принцип псевдопрекрасного, лжекрасоты, наряду с террором, – несущий элемент политико-идеологической практики национал-социализма. Ни одна из речей Гитлера не обходится без этих заклинаний красоты. «… У меня есть тщеславный план… сделать мой народ богатым, немецкую землю прекрасной. Я хотел бы, чтобы жизненный уровень каждого поднимался. Я хотел бы, чтобы у нас была самая лучшая и прекрасная культура», – заявлял Гитлер в 1940 году перед рабочими военной промышленности.

Какие благие пожелания (по поводу улучшения жизни сограждан), какие лицемерные заклинания! Ведь ценой этого поднятия жизненного уровня оказалась утрата самой жизни миллионами граждан в результате авантюрной, безумной политики, террора и экспансии в чужие страны. Мы знаем, чем все обернулось, – разрухой, миллионами погибших и искалеченных, голодом, черным рынком и т. д.

Фюреру принадлежит еще одно программное заявление: «Искусство, которое не может рассчитывать на радостное и душевное одобрение здоровой широкой массы народа, невыносимо». Литература и искусство должны были сыграть особую роль в достижении «народной» и «боевой» общности, в консолидации масс для выполнения главной гитлеровской цели. Впрочем, нам эта роль знакома: оружие партии, перо, приравненное к штыку. В ноябре 1933 года Геббельс произнес одну из своих пламенных речей, в которой он, касаясь литературы и искусства, сформулировал задачи, говоря современными языком, «творческой интеллигенции». (Хотя слово «интеллигенция» было для него и его фюрера хуже рвотного порошка.) Итак, Геббельс заявил: «…Революция, которую мы совершили, тотальная. Она охватила все области общественной жизни и принципиально изменила их… Это касается и творчески работающего художника. Искусство… обретает жизнь лишь в жизни народа. Пожалуй, самым ужасным преступлением творческих людей минувшей эпохи (т. е. Веймарской республики. – И. М.) было то, что они не находились более в органической связи с народом и потому утратили корни, которые давали им ежедневную подпитку. Художник отделился от народа, при этом он лишился источника своей плодовитости. Отсюда идет угрожающий жизни кризис людей культуры в Германии… Если творческий человек теряет твердую почву народности, на которой он должен стоять прочными сильными костями, чтобы выдержать бури жизни, то он оказывается во власти враждебной цивилизации, которая его раньше или позже погубит…»

Все – от смысла до лексики – выдержано, как видим, в духе основных принципов национал-социалистической пропаганды. Слово художника, то бишь писателя, должно было нести идеи нацизма в массы, завоевывая их и выполняя – «в художественной форме» – самую явную пропагандистскую функцию. Для этого необходимо было перестроить все культурные институции и заменить «персонал». Все, что было гуманного, достойного, признанного в мире, выдающегося в немецкой культуре, сразу или постепенно покидало Германию. До 1938 года эмиграция была прежде всего проблемой материальной, которую не все могли решить; после указанного года выезд стал невозможен. На «освободившиеся места» из глубочайшей провинции съезжалась свора «своих», кичащихся «народническим» духом и верностью «крови и почве», вылезали из всех щелей мрачные фигуры, спешащие захватить все «командные посты» в литературе и искусстве.