Читать книгу - "Оппозиция его величества - Михаил Давыдов"

Эта злая ирония Закревского приятно удивила бы, видимо, даже Герцена. «Аракчеев… вреднейший человек в России», «пользы никакой», «мнимая польза», а «устав» поселений — «бредни препорядочные».

Мы привыкли к тому, что военные поселения — новая изощренная разновидность крепостничества, во многом оставляющая за собой все прежние рекорды узаконенного российского рабства. Поэтому нам хватает самого факта критики поселений современниками, ибо критика сразу как бы определяет их позицию по отношению к Аракчееву и аракчеевщине. Это в общем верно. Однако нельзя забывать, что мотивы неприятия этой системы военных поселений в самом начале их 30-летней истории, как например, у Закревского и его друзей в конце 1816 — начале 1817 г. были несколько иными. То, что эта система окажется синонимом произвола и жестокости, было далеко не очевидно в первые месяцы ее введения, когда Закревский писал только что приведенные строки.

Как известно, военные поселения были созданы для того, чтобы постоянно держать под ружьем громадную армию, которая к тому же должна была находиться на самофинансировании. Тем самым правительство добивалось двух основных целей (были и другие). Во-первых, сокращались расходы на армию, о чем царь очень любил рассуждать. Во-вторых, правительство в известной степени эмансипировалось от дворянства, в зависимости от которого оно находилось из-за рекрутских наборов. В поселениях должны были оптимальным образом соединяться военная служба и сельское хозяйство. Эти прозаические цели декорировались тем, что с введением поселений исчезнут слезы, сопровождавшие каждый рекрутский набор (вспомним «штандарт» III Отделения Е. И. В. Канцелярии — знаменитый платочек, якобы врученный Николаем I А. Х. Бенкендорфу для осушения слез обездоленных российских граждан), что солдат будет находиться в кругу семьи, хорошо питаться и вообще вкушать все радости жизни, которых ныне лишен (о, любимое грамматическое время российских правительств — будущее!). Причем эти пасторально-идиллические картины даже в официальных документах иногда рисовались в лучших традициях сентиментализма XVIII в.

Современники прежде всего подвергли критике главную цель создания поселений — попытку объединить «ружье» и «соху». Барклай де Толли не без остроумия заметил, что между ними существует «беспредельная разность»: «Там взыскивается позитура, ровный шаг и внимание к команде, а при сохе и у серпа требуется все, тому противное». (Увы, он, как и другие, не предполагал, что можно, оказывается, и пахать «тихим шагом», соблюдая равнение, и молотить по команде капралов.)

Немного позже Ермолов, хорошо знавший психологию солдат, утверждал, что «человек, служивший солдатом, редко может быть хорошим хлебопашцем», «его трудно уверить, чтобы земледелец не был состояния низшего, нежели человек, несший оружие за отечество. Кроме того, и сама долговременная отвычка уничтожает уже способность»^[103]. Вероятно, определение Закревского «бредни» относится и к этим аспектам идеи поселений.

Однако основная причина недовольства современников заключалась в другом. Еще в 1760-х гг. Екатерина II отвергла проект поселений, предлагавшийся Захаром Чернышевым, так как посчитала опасными для внутреннего спокойствия государства столь многочисленные скопления вооруженных людей (добавим, семейных людей). Мнение Екатерины отражало позицию большинства дворян страны и его, несомненно, разделяло и большинство дворян-подданных ее внука Александра. «Поселения военные неминуемо должны были образоваться в военную касту с оружием в руках, ничего не имеющую общего с остальным населением России», — писал декабрист И. Д. Якушкин. Ему вторил декабрист С. П. Трубецкой, говоривший, что эта «в государстве особая каста… не имея с народом ничего общего, может сделаться орудием его угнетения». Как мы видим, о поселениях как о системе угнетения речи нет. «Классовое чутье» не подводит и Ермолова: «Я постигаю возможность здесь (на Кавказе — М. Д.) сделать хорошие заведения, но совсем в другом роде, и здесь они не представляют ни малейшей опасности… но и к сему не иначе приступить должно, как с величайшей осторожностью»^[104].

Сейчас важно не конкретное отличие планов Ермолова от аракчеевских, а то, что последние он считает опасными («если здесь они не представляют ни малейшей опасности», значит «там» — опасны). Нетрудно догадаться, для кого опасна, кому грозит «военная каста». Внутреннее спокойствие государства — это спокойствие дворянства. Потому и польза от поселений «мнимая», что рекламируемые выгоды от их введения, совершенно покуда недоказанные практикой и неочевидные, перевешиваются постоянной и явной угрозой, которая исходит от них. В конце июля 1817 г. Закревский писал Киселеву: «Спешу тебе… ответствовать… касательно Бугского войска, для усмирения коего велено послать столько войска, сколько потребует граф Витт. Вот новые плоды цветущему и обдуманному поспешно, и если во всех местах, где будут поселяться войска, появится сия новость, то не совсем последствия могут быть приятные. Впрочем, сие всегда ожидать можно»^[105]. Закревский оказался прав: «сия новость» еще не раз повторялась при его жизни.

Опасность усугублялась тем, что идея реализовывалась «под мудрым начальством Аракчеева». Ермолов считал, что даже его безопасные «заведения» нужно вводить сугубо осторожно. А во внутренних губерниях поселения вводились «без всякой осмотрительности», воистину с революционным размахом, что, по мнению Закревского, вообще пессимиста, не могло не привести к печальным последствиям. Критически оценивался и начальствующий состав поселений. «Нельзя не удивиться, какие орудия избраны для приведения в исполнение сего трудного и многосложного плана. Лисаневич, Витт, Княжнин, Александров — не самые благонадежные залоги в успехе»^[106], — полагает Ермолов. Не выше котировался и начальник штаба поселений Клейнмихель (Мелкомишин, как говаривал Ермолов, любивший переводить немецкие фамилии). В 1819 г. уже после подавления восстания в Чугуеве, Закревский писал Киселеву: «У нас теперь существуют две чумы: одна ваша, которая при мерах предосторожности исчезнет, а другая — Аракчеев — не прежде изгладится с земли нашей, как по его смерти, которой ожидать нам долго; признаться надо, что вреднейший человеке России. Мне кажется, что Клейнмихель со временем будет хуже его. Экспедиция его в Чугуев чудесная»^[107]. Значит ли это, что, по мнению наших героев, при других начальниках из поселений вышло бы что-то «путное»? Вряд ли. Скорее они просто акцентируют значимость подбора исполнителей для успеха любого дела.

В последние годы появился ряд интересных работ, в которых использованы новые материалы по различным аспектам истории военных поселений, значительно расширяющие, а иногда и опровергающие привычные представления о них^[108]. В частности, выяснилось, что экономическое положение южных поселений было значительно благоприятнее, чем северных. Они даже приносили немалую прибыль. Эти и другие результаты указанных исследований очень любопытны. Однако нельзя не заметить, что в некоторых работах заметно неизбывное наше стремление на месте старого мифа немедленно водрузить новый^[109]. Стремясь доказать, что были люди, которые находили в поселениях и привлекательные стороны, а иногда даже считали их просто полезными, авторы оперируют такими оборотами: «поселения не всегда и не всеми оценивались как явление вредное и не дающее определенных выгод государству»; «привычные стереотипы и определения, будто поселения несли России только зло»; «представления о восприятии ее (системы поселений — М. Д.) почти всеми современниками только как регрессивного явления»^[110] и др. (Неточность этих формулировок порождает вопросы о том, что такое прогресс и регресс в истории, что такое «определенные выгоды государства» и чем их измеряют и т. д.)