Читать книгу - "Несостоявшаяся ось: Берлин - Москва - Токио - Василий Молодяков"

План японской эмиграции на Дальний Восток отвечал и антиамериканским настроениям в Японии, бурно проявившимся в 1924-1925 гг. в связи с ограничением въезда японцев в США. Гото сам подчеркивал антиамериканскую сторону своего предложения: «Это политическая демонстрация… Одна только постановка этого вопроса произведет большое впечатление и скомпрометирует перед всем миром иммиграционную политику Америки». Еще в январе 1924 г., т.е. за год до установления советско-японских отношений, Гото выдвинул проект создания смешанного русско-японского банка».^[111]

Подобно трезвомыслящим руководителям рейхсвера и Рейхсбанка в Германии, Гото знал, что великие свершения складываются из малых дел. Поэтому он предлагал разумные проекты совместного освоения богатств Приморья и Дальнего Востока с созданием там необходимой инфраструктуры, преследуя в первую очередь экономические цели. Аналогичные идеи он развивал и перед своими высокопоставленными собеседниками во время последнего визита в СССР в декабре 1927 – январе 1928 гг. Но советская сторона отклонила почти все предложения Гото, хотя концессионная политика была мощным экономическим (и политическим!) орудием в руках большевистского руководства. Просто само слово «колонизация» механически ассоциировалось с «колониализмом», с которым Советский Союз и Коминтерн усиленно боролись, а «переселенческая политика» вызывала в памяти соответствующие проекты недоброй – для большевиков – памяти Столыпина. Именно она будила наибольшие опасения: советские лидеры, жившие в постоянном страхе агрессии «капиталистического окружения», видели в ней способ легальной переброски на территорию СССР потенциальных вражеских солдат для будущей войны, в неизбежности которой – рано или поздно – они не сомневались.

Все точки над i расставила резолюция политбюро «Вопросы нашей политики в отношении Китая и Японии», составленная в ответ на запрос НКИД и утвержденная 1 апреля 1926 г. Ее заключительный раздел «О японской иммиграции» гласил: «При разрешении вопроса о японской иммиграции на советском Дальнем Востоке следует считаться с крайней заинтересованностью в этом японского общественного мнения. Принимая, однако, во внимание опасность японской колонизации на Дальнем Востоке, следует все шаги проводить с необходимой осторожностью и постепенностью. Устанавливать численность допускаемых в СССР японских иммигрантов сейчас преждевременно, но, во всяком случае, японская иммиграция не должна быть многочисленной. Японская иммиграция должна быть строго урегулированной и контролируемой, она должна происходить в разбивку, на японские средства, при помощи созданного для этой цели специального общества. Японские колонисты должны быть расселяемы по шахматному принципу одновременно с усилением колонизации из Центральной России. Предоставляемые участки должны быть приемлемы для японских крестьян, причем надо учитывать особенности японского земледелия. Подходящие для японских колонистов участки имеются в районе Хабаровска и дальше к югу, но не в глубине Сибири. Не следует допускать корейской иммиграции под видом японской. Вопрос о корейской иммиграции <который также ставился японской стороной. – В.М.> должен быть рассмотрен отдельно, причем корейцам могут быть предоставлены районы значительно дальше в глубине Сибири».^[112] Потом советские руководители отказались и от этих планов.

В отличие от них прагматик Гото – к тому же никак не связанный с военными кругами – мыслил не идеологическими, а экономическими и. в перспективе, геополитическими категориями. Пренебрегая как настоящий геополитик идеологемами и продолжая свою дореволюционную политику, он стремился как можно сильнее привязать Россию, пусть даже большевистскую, и Японию друг к другу для совместного противостояния англо-американской экспансии. Однако он и его московские собеседники говорили на разных языках не только «в лингвистическом смысле».

Выход Гото на новый уровень контактов с советскими дипломатами и государственными деятелями произошел в 1927 г., когда к власти снова пришла партия Сэйюкай. Новое правительство сформировал генерал Танака, который в течение всего времени пребывания на этом посту (апрель 1927-июль 1929 гг.) совмещал его с постом министра иностранных дел. Вице-министр Дэбути достался ему «в наследство» от Сидэхара и полностью разделял атлантистские взгляды своего прежнего начальника, поэтому в 1928 г. Танака отправил его послом в США. Его преемник Есида, ставший позднее одним из лидеров атлантистов, в то время полностью разделял взгляды Танака. Третьей ключевой фигурой в выработке внешней политики стал парламентский вице-министр иностранных дел Мори Каку (однофамилец секретаря Гото), долгие годы представлявший в Китае интересы японских концернов, а затем бывший генеральным секретарем Сэйюкай.^[113]

Премьер Танака не был номинальным главой министерства, активно проводя собственную внешнюю политику, которую сам называл «позитивной» и «активной», а его противники – «экспансионистской» и «агрессивной», в противоположность Сидэхара и его «дипломатии иены». Можно воспользоваться определением историка Д. Доуэра: «Сидэхара и его дипломатия воплощали западные, рациональные, универсалистские, буржуазно-либеральные ценности в противоположность Танака, в котором персонифицировались традиционные, иррациональные, партикуляристские и феодальные воззрения».^[114] Сам автор признает, что это противопоставление несколько утрировано (он называет его «манихейским»), но в целом оно верно отражает картину. Просто надо учитывать, что оба взгляда были ориентированы на экспансию, хотя Сидэхара и его апологеты после войны всячески старались это затушевать.

Несмотря на репутацию «милитариста» и «экспансиониста» [Напомню, что так называемый «меморандум Танака», на который некоторые авторы до сих пор ссылаются как на подлинный документ, является, как убедительно доказали историки, такой же фальшивкой, как «Завещание Петра Великого» или «Протоколы сионских мудрецов».], Танака был сторонником расширения торгово-экономических отношений с СССР и налаживания политического взаимопонимания с ним, что бы ни утверждали задним числом авторы, находившиеся в плену конфронтационных идеологем. Корни этого П.Э. Подал ко видит в биографии генерала, «чья служебная карьера в молодости частично протекала в России, где он служил в Новочеркасском полку командиром роты, а затем батальона (1897-1902), и который, наряду с приобретенным там блестящим знанием русского языка, проникся к этой стране определенной симпатией». Вскоре после русско-японской войны Танака поддерживал дружеские отношения с русским военным агентом (военным атташе) в Токио полковником В.К. Самойловым, «предоставляя тому различные секретные сведения о работе японских военных комиссий, тексты лекций о войне для японских офицеров… Невероятно, но факт: будущий премьер некогда оказывал услуги русской разведке!».^[115] Разумеется, ни о какой «измене родине» речь не шла: Танака видел в царской России потенциального союзника против расширявшейся англо-американской экспансии и по мере сил содействовал сотрудничеству двух армий, может быть, иногда выходя за пределы своей компетенции. Это привело его в лагерь сторонников сначала интервенции (до того, во время первой мировой войны, он был на некоторое время прикомандирован к японской военной миссии в России), потом – налаживания отношений с СССР. Лучшего помощника, чем Гото, ему было не сыскать. В правительство последний не вошел – возможно, из-за возраста и болезней (ему исполнилось 70 лет и в 1926-1927 гг. он перенес два кровоизлияния в мозг) – но охотно согласился содействовать премьеру в диалоге с Советской Россией. Личные контакты Танака с полпредами B.C. Довгалевским и А.А. Трояновским отличались взаимной откровенностью и доброжелательностью, что видно из советских дипломатических документов, в которых о «буржуазных» деятелях было принято писать только критически.