Читать книгу - "Женщины Девятой улицы. Том 2 - Мэри Габриэль"

Как показывает опыт Элен и Ли, решение женщины стать художником часто означало отказ от детей, в случае с Грейс — от уже рожденного ребенка. И это была поистине мучительная дилемма. Действительно ли они шли против природы, предпочитая творчество материнству, то есть судьбе, изначально предопределенной для них биологией и обществом? Смогут ли они, сделав такой выбор, жить в мире с самими собой посреди неизбежного разочарования и скандалов, которые непременно будут возникать в связи с их именами? На протяжении всей своей карьеры Грейс отказывалась признавать какие-либо различия между полами в творчестве — за исключением примера с детьми. Женщина, по ее словам, «сталкивается в жизни с особыми обстоятельствами, в основном связанными с рождением детей. Если женщина находит мужчину, который становится ее любовником и хорошим другом, и они во всем помогают друг другу, это очень гуманная и творческая ситуация, но как общество может решить проблему детей, я не знаю»^[333]. В ее случае вопрос был отнюдь не теоретический. Каждые выходные она смотрела на своего сына, отлично понимая, что именно она будет вынуждена сделать, но ей не хватало сил, чтобы окончательно принять и признать этот факт. Грейс знала, что совсем отдать Джеффа родственникам будет шагом «очень жестоким, очень неприятным и очень трудным»^[334]. И всё же однажды она его сделает. Скорее всего, только другие художники — другие женщины-художники — могли в полной мере понять, насколько тяжело ей тогда приходилось. И каждый вечер, когда Грейс нужен был кто-то, чтобы поговорить или просто выпить, она знала, куда идти.

В 1950 году излюбленным местом сбора художников из Даунтауна стал ничем не примечательный «Кедровый бар», даже без музыкального автомата и телевизора, расположенный между Восьмой и Девятой улицами. Желто-зеленые стены (по словам Милтона, цвета туалетов в метро), белые голые лампы и невзрачная графика Хогарта — это было заведение без малейшего намека на стиль^[335]. Даже название бара было приветом из прошлого: на круглой вывеске у входа значилось: «Бар-ресторан на Кедровой улице». Словом, это были жалкие остатки прежней роскоши^[336]. Мерседес рассказывала: «Там никогда не было никакой музыки, ничего, это был просто грязный мрачный молчаливый бар, внутрь которого никогда не проникал дневной свет, всегда было сумеречно. Там царила ночь. В глубине зала стояли огромные часы, которые время от времени шли задом наперед… Я всегда думала, что это потому, что в “Кедровом баре” было что-то не так с временным континуумом»^[337].

«Кедровый бар» был чистым холстом, который художники каждый день, с десяти вечера до четырех утра, расцвечивали и оживляли своими спорами, разговорами, смехом, а иногда и потасовками. В эти часы для художников, которые пили здесь пиво за пятнадцать центов или сидели в кабинках в задней части бара, поедая спагетти за доллар, это унылое место становилось волшебным и совершенно необходимым, иногда единственным убежищем, местом, куда они могли войти, обремененные проблемами, и немедленно почувствовать себя намного лучше^[338]. И дело было не в алкоголе — поначалу художники пили не так уж и много. Дело было в дружеской атмосфере. «Клуб», расположенный неподалеку, служил прежде всего форумом для обмена мыслями и идеями. А в «Кедровом баре» художники собирались, чтобы повеселиться. «Если бы меня спросили, где я писал диссертацию, я бы сказал, что в “Кедровом баре”, — говорил Джо Стефанелли, один из художников, получивший образование по программе льгот для ветеранов. — Тамошний дух товарищества был электрическим… импровизированные встречи и чудесное общение скоро стали предметом острой зависти журналистов, писавших об искусстве; это было место, где дух товарищества превратился в братство»^[339]. А по словам Джорджа Макнила, этот бар напоминал — не по внешнему виду, а по своей функциональности — одно из кафе в Латинском квартале XIX века, где за столиком можно было увидеть молодого Моне, внимающего своему старшему коллеге, Курбе.