Читать книгу - "Взгляд змия - Саулюс Томас Кондротас"

Ты подумаешь: где он, Бог? Я его не вижу. Оглянись вокруг и ты увидишь движение. Подует ветер, нагибая куст жасмина, по небу пролетят облака, меняя свои обличья, низвергнутся водопадами стремительные речушки. Повсюду ты ощутишь бесконечное терпение. Тебе придется поучиться ему у шелковичного червя, грызущего древесину, у родника, пробившегося из-под земли, у птенца, столько времени сидящего в тесном душном яйце скрючившись. Ты не обязана думать о Боге. Надо просто смотреть на мир, широко открыв глаза, и верить в Него, потому что не верить в Него, видя такое разнообразие, невозможно.

Пиме зябла от этих слов, ей становилось грустно, но вместе с тем хотелось их слушать еще и еще, ибо, вылетев из уст живучего как сам черт старика, они не казались поучением, только искренней беседой. Казалось, Лизан открывает ей свою душу. Пиме склонялась к тому, чтобы ответить ему тем же.

И когда Лизан спрашивал, почему глаза ее порой туманит печаль, что она там видит такое не располагающее к радости, она отвечала:

– Меня гнетут земные заботы. Граф влюблен в меня. Я его боюсь. Он подстерегает меня везде. Хуже всего, что он подстерегает меня даже здесь, – она показала пальцем на грудь.

– Расскажи мне все, деточка. Я помогу тебе, сколько это будет в моих силах. Ты его любишь?

– Нет, – отвечала Пиме. – Я уже говорила, что заботы мои очень земные. Он расколол мою душу надвое. Он сулит мне вещи, которые мне никогда не сможет дать Криступас. Он грозит мне, если я откажусь. Но Криступас тоже может дать мне то, чего не сможет дать никто другой.

– Не люблю я Мейжисов, – говорил Лизан. – И хотел бы видеть их всех в гробу, без надежды воскреснуть. Но тебе бы лучше держаться Криступаса, потому что его дух пока еще здоров. У графа нет будущего. Ему не суждено жить долго, это видно по его глазам. Ему пришлась по сердцу маковая отрава. Он слишком любит то, что нельзя взять в руки, нельзя пощупать. Душа его раскололась на тысячи осколков, как разбитое зеркало, и ее уже не склеишь. Берегись его, он очень опасен, ибо вооружен неверием.

– Ты не можешь мне помочь, – сказала Пиме.

– Скажу тебе правду, деточка: да, я не могу тебе помочь, не могу сделать так, как ты хочешь. Но я могу дать тебе надежду. Иногда мне это удается.

– У меня остается надежда, что все завершится не так плохо, как мне думается.

– Ожидай худшего, и увидишь, что все не так плохо, как ты ожидала.

– Ах… Все смешалось у меня в голове. Пойдемте ужинать.

Лизан рассказывал Пиме о городах в Германии, которые постоянно подвергаются набегам крыс, те загрызают даже младенцев, лежащих в колыбелях, и не могущих пошевелиться старичков.

Однажды вечером Лизан сказал:

– Завтра я уйду. Больше мы никогда не встретимся. Я полюбил тебя, но не чистой христианской любовью. Поцелуй меня прежде, чем расстаться.

Она и поцеловала, но, целуя, зажмурилась. И все равно ей казалось, что она лобызается с мертвецом. Лизан вздохнул, и из правого глаза у него вытекла слеза.

– Старость придет и будет лишь старостью, – пробормотал он. – Будь тверда, девонька, будь стойкой, Пиме. Быть может, уже завтра тебя ждет испытание. Я не желаю, чтобы глаза мои это видели, а уши слышали. Потому ухожу в иные места.

Но ни назавтра, ни через неделю ничего не случилось, и она стала забывать рассказчика Лизана.

Матери Пиме Лизан не понравился. Она была уверена, что подобные стариканы, подобно крысам и воронам, разносят заразные болезни. Мать перестирала всю одежду дочери, и целый день, пока она сохла, Пиме пришлось ходить по комнатам в подвенечном наряде, который она сама себе сшила на предстоящую свадьбу. Такой ее и увидел Криступас и, быть может впервые, радостно рассмеялся и обнял свою суженую. Ей начало казаться, что Лизан, похоже, принес им счастье. Она очень хотела быть счастлива. По правде говоря, это желание и было ключом, который помог Криступасу понять ее всю целиком. Всю свою Пиме.

И вот, снуя по хозяйству в подвенечном платье, Пиме размышляла:

«Все у нас с Криступасом иначе. Все совершенно иначе, чем у других людей, с начала до конца. И наверное, так будет всегда. Кто тому виной? Мы сами? Или Бог, который так повелел? Почему же? Почему детьми мы были такие, как все, и не чувствовали никакой разницы между собой и другими? Для того ли мы вырастаем, для того ль созреваем, чтобы одни почувствовали себя униженными, другие – возвышенными? Для того ли наше тело наполняется мясом, костями и кровью, чтобы мы с завистью смотрели на птиц небесных, остающихся теми же: они так же летают, так же садятся, так же клюют свои зернышки, так же высиживают птенцов, как и другие. Отчего Господу показалось мало разделить языки в Вавилоне? Для чего он создал мужчину и женщину и сделал их различными? Разного возраста, разной внешности, разных способностей, разной крови, разного имущества? Были мы такими же, были бы счастливы. А сейчас – нет.

Что мне говорил о Боге Лизан? Господи, прости мне святотатственные мысли. Наши желания различны, и ни один не получает то, чего хочет. Ты ведешь нас по жизни, которую сам уготовил. Мы хотим быть там, а находимся здесь. Мы хотим, чтобы нас любили одни, а любят нас другие. Ты властвуешь над всеми. Ты живешь в нас, направляя туда, куда Тебе нужно. Так почему бы Тебе не позволить, чтоб мы поняли хотя бы часть Твоих намерений? Сделай так, чтобы я была счастлива. Сделай так, чтобы ни малейшая тень не омрачала моего счастья в этом браке. Мы хотим этого вместе и ради этого от всего отречемся. Отрекаемся от того, чего у нас никогда не было.

У нас не было сватов, которые сказали бы за нас все нужные слова, потому что мы бедны и нам нечем их угощать. У нас нет зазывал, которые созвали бы гостей. Может быть, к нам на свадьбу приедет горстка гостей, подруг и друзей жениха и невесты, но некому будет нести приданое, так как нет и приданого, не будет и однолеток-телят. Не будет смотрин, потому что мы и так все друг о друге знаем. Мы не станем составлять у писаря договор, потому что у невесты нет приданого. Господи, сколь многого у нас нет и сколько всего никогда не будет нашим, сколь многого вообще не будет! Не будем вечерять, не будем напиваться, деревья не будут украшены фонарями, в воздухе не будут звенеть зазывные речи, не будет смешных перебранок между сватом и маршалкой^[13]. Никто не воспоет моего жениха, моего Криступаса. Не спрячут меня в чулане под одеялом, с горящими ланитами, и не найдет меня там ни один в мире сват, и не приведет за стол. Дружка жениха не воспоет мою красоту и быстротечную юность и не вручит мне венка, который я разругала бы в шутку и не приняла. Не получит сваха ни гроша от свата, потому что не будет свахи, и сват не получит рушника, потому что не будет свата. Не принесет нам никто даров, лишь подружки приведут бледного, как простынка, жениха моего в чулан и оденут в ту рубашку, которую я ему сшила, опояшут расшитым мною кушаком, а он даст им по грошику. Такое у меня утешение. Господи, Ты даешь, Ты и отнимаешь. Ты караешь, Ты утешаешь. Аминь».