Читать книгу - "От Версаля до «Барбароссы». Великое противостояние держав. 1920-е – начало 1940-х гг. - Виктор Гаврилов"

Очень скоро «теория раскола» была развита и вошла составной частью в «теорию ультиматума». Еще 2 апреля 1941 года «Старшина» передал информацию, относящую военные приготовления за счет демонстрации решимости немцев, и сделал вывод о том, что началу военных действий должен предшествовать ультиматум Советскому Союзу с предложением о присоединении к Тройственному пакту с участием Германии, Италии и Японии. Гитлер мог начать войну, если только Сталин откажется выполнить требования немцев. Необходимость действовать осторожно диктовалась предположением, что ультиматум будет предъявлен, как только решится исход боев в Югославии и Греции. В результате НКГБ взял на вооружение «теорию ультиматума», подстроив ее под взгляды Сталина^[1866].

В мае берлинская резидентура передала успокаивающее сообщение о том, что «от СССР будет потребовано выступление против Англии на стороне держав „оси“. В качестве гарантии будет оккупирована Украина, а возможно, и Прибалтика». Такое донесение дезавуировало информацию противоположного характера, как то слова Гитлера, сказанные высокопоставленным офицерам: «В ближайшее время произойдут события, которые многим покажутся непонятными. Однако мероприятия, которые мы намечали, являются государственной необходимостью, так как красная чернь поднимает голову над Европой»^[1867].

Желание избежать войны сделало Сталина восприимчивым к любой информации, предполагавшей готовность Гитлера превратить военное решение вопроса в политическое. Считалось, что пока Советский Союз не спровоцирует немцев, Гитлер может откладывать начало войны.

Решения Сталина редко оспаривались его окружением. Его привычка приписывать собственные соображения своим соперникам и крайняя подозрительность даже по отношению к потенциальным союзникам вели к колоссальному самообману. Исчезновение альтернативных мнений позволяло Сталину упорно держаться своих убеждений, подавляя малейшие разногласия и вынуждая всю политическую и военную систему приспосабливаться к его взглядам^[1868]. Правда, в пользу его оценки военно-политической ситуации говорило множество свидетельств. Гораздо существеннее были неверные трактовки происходивших событий. В итоге Сталин сохранял уверенность, что с помощью искусных политических маневров можно предотвратить или, по крайней мере, отсрочить войну.

В этом контексте Сталин и произнес свою знаменитую речь перед выпускниками военных академий 5 мая 1941 года. Речь и последовавшие за ней здравицы послужили основой для предположений, будто Сталин готовил Красную армию к агрессии против Германии. Однако это далеко не так. В своей речи Сталин конкретно указал, что если поначалу Германия воевала под лозунгом освобождения от гнета Версаля, то теперь этот лозунг сменился на лозунги захватнической завоевательной войны, и они не приведут ее к победе. Он привел ряд прогнозов дальнейшего развития событий. По мысли Сталина, Германия может потерпеть поражение, если будет сражаться на двух фронтах, как это было в Первой мировой войне; основной военный и экономический потенциал Германии уже исчерпан, и дальнейший исход борьбы определят США и СССР, у которых есть лучшая техника; в германской армии появилось самодовольство и зазнайство, а это прямой путь к катастрофе. В заключение Сталин во время провозглашения одного из тостов сказал, что Красной армии необходимо перейти от обороны к «военной политике наступательных действий» и перестроить пропаганду, агитацию, печать, все воспитание «в наступательном духе».

Таким образом, речь шла о перестройке общественного сознания. После августа 1939 года, когда Гитлер из злейшего врага превратился в «злейшего друга», в общественном сознании были сумбур и сумятица. Эта речь Сталина была предназначена для того, чтобы эти «сумбур и сумятицу» убрать и ввиду все более очевидного и неизбежного нападения Германии показать, кто есть настоящий враг. Кроме этого, Сталин хотел показать, что «не так страшен черт, как его малюют», и что немецкая армия не так уж непобедима. Тем более если будет воевать на два фронта. Это было вызвано необходимостью противостоять росту слухов о плохой подготовленности Красной армии. Многочисленные разведывательные донесения предупреждали: «немецкая военщина упоена своими успехами»; превосходство немецких механизированных войск означает, что оккупация страны вплоть до Москвы и Урала «не представит серьезных трудностей»^[1869].

Когда в начале июня нарком обороны С. К. Тимошенко, ссылаясь на сталинскую речь, пытался доложить ему соображения оперативного характера, Сталин откровенно ответил ему: «Это я сказал для народа, надо повысить его бдительность, а вы должны понимать, что Германия никогда не пойдет одна воевать с Россией. Если вы будете на границе дразнить немцев, двигать войска без нашего разрешения, тогда головы полетят, имейте в виду»^[1870].

Ощущение, что один неверный шаг, будь то военная провокация или дипломатический промах, может вызвать войну, привело Сталина к чрезмерной осторожности. Это мешало работе разведки тем больше, чем ближе приближалась война. В каждом советском посольстве соблюдались полученные из Москвы соответствующие инструкции, в соответствии с которыми информация тщательно фильтровалась и подстраивалась под указания сверху.

Даже те сообщения разведки, которые с позиций сегодняшнего дня кажутся наиболее убедительными, при тогдашнем настроении советского руководства можно толковать двояко. Советский военный атташе в Бухаресте узнал от своего информатора, что тщательная подготовка к кампании завершена, и начала войны ожидают в июле. Он был уверен: если война не начнется в 1941 году, это можно считать «чудом». Однако затем он допускал предположение, будто Гитлер ведет «какую-то совершенно утонченную игру». Сообщение о том, что «нет ни одного человека, который имел хотя бы малейшее сомнение в немедленной победе над СССР», можно рассматривать как элемент войны нервов. Такое толкование подкреплялось утверждением, что в Берлине отдают себе отчет в том, что оккупация может повлечь за собой катастрофический развал советской экономики, и ее восстановление поставит «немецкое управление перед самой тяжелой задачей»^[1871].