Читать книгу - "«Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники - Владимир Костицын"

Как-то, зайдя к Poli, мы нашли там очень большое общество: мальчик Pomme-Pomme^[1202], как ты его называла, с матерью; M. Louis, отставной полицейский комиссар, а ныне секретарь кантональной организации партии; жандармский майор, приехавший производить дознание по поводу лесной боевой группы; молодая дама с трагическим лицом — жена начальника этой группы — Madame Simonpoli и еще кто-то. Жандармский офицер с деловым и сочувствующим видом выслушивал показания и быстро их записывал.

Как раз в этот момент разъяснения давал старый Poli. На вопрос, в какой момент его разъединили с молодежью, он ответил, что его и не соединяли: сидел в том же здании, но отдельно от них. На вопрос, как его пытали, Poli, несколько боязливо косясь на жену, ответил, что бить его били, но пытать не пытали, а относительно молодых думает, что с ними было то же самое. На вопрос, был ли кто-нибудь из них в Compiègne, он ответил, что нет, но думает, что всех их увезли в Германию, и после победы, такой близкой теперь, мы увидим их живыми и невредимыми. При встрече несколькими днями раньше Poli сказал нам совершенно то же самое.

И тогда, и теперь я слушал его с сомнением, и сейчас, когда судьба этой молодежи, трагическая и ужасная, выяснена, я не совсем понимаю, какие им руководили соображения, когда он так врал. А Poli несомненно врал! До его приезда в Compiègne молодые люди не побывали и не могли побывать там, потому что не он, а они являлись для немцев главными лицами в этом деле. Как второстепенного участника его предназначили к высылке, а их продолжали обрабатывать. Они не могли приехать в Compiègne после него и отправиться дальше в Германию, потому что Poli пробыл в лагере до конца, до своего освобождения американцами, и был бы в курсе.

Вранье относительно пыток — из совершенно ясных соображений. Очевидно, что кто-то из группы с самого начала давал показания, и Poli, по разным соображениям, хотелось, чтобы этого не знали: ведь подозрение могло пасть и на него. В тот момент ты приводила и другой мотив: он просто щадил жену, молодую M-me Simonpoli и других родственников арестованных; очень может быть.

Тут же была упомянута и фамилия de Lauménie. Фамилия — французская, но это — русский, содержавшийся в свое время со мною в Compiègne. Вечно пьяный субъект, по-видимому, со средствами, потому что покупал втридорога, через нашу стражу, всякие спиртные напитки и охотно угощал немцев, он был быстро освобожден и стал владельцем ночного кабака где-то около Fontainebleau. Клиентами его являлись исключительно немецкие военные. Вот он-то и обратил в свое время внимание на одного из членов группы, как-то сообразил, что затевается нападение на лавку табачной монополии, и предупредил, кого надо. Двое из членов группы были арестованы именно там — у лавки, хотя пришли в нее просто как покупатели.

Установить последовательность событий очень трудно. Имели ли немцы все сведения о группе до этого или получили их, пытая двух арестованных, неизвестно. Кто сказал немцам, что старого Poli легче всего найти в кабаке Besson, тоже неизвестно. Но то, что молодых людей ужасно пытали, известно очень хорошо. Когда полгода спустя в лесу, в песке около Arbonne, нашли 30 трупов, то принадлежавшие членам группы из Achères выделялись своим ужасным состоянием: все тела в ранах, пальцы и иногда кисти обрублены, глаза выколоты — следы несомненной обработки по всем правилам искусства. Была и другая гипотеза — сопротивление перед расстрелом; может быть, но вряд ли: как-то слишком покорно шли жертвы на заклание.

De Lauménie был арестован, довольно долго сидел и был освобожден, как и другие арестованные по этому делу, за отсутствием улик или просто потому, что очень многие сторонники немцев и Петэна в судебном мире остались на своих местах^[1203].

Нам удалось поехать в Париж только в середине сентября. За отсутствием общественных средств сообщения предприимчивые люди пускали грузовички со скамейками, но через Achères они проходили всегда переполненными и не останавливались. Наконец, пришел car vert, и в нем нашлись два места. Ехал он не по обычному маршруту, потому что ряд национальных дорог, в том числе и номер 7, был закреплен за военными перевозками.

Перед отъездом мы написали Филоненко, прося его встретить, чтобы вместе констатировать состояние нашей квартиры и имущества. Он встретил нас в Париже — на конечном пункте у Гастона — и поехал с нами домой. Для констатирования состояния квартиры казалось естественным пригласить кого-нибудь из домовой администрации, но не тут-то было: и синдик, и надзиратель отказались, опасаясь, вероятно, ответственности для владельца сквера — страхового общества «La Séquanaise». Любезно согласилась придти одна из наших соседок, и после восьми месяцев отсутствия мы вошли в нашу квартиру.

Во всех трех комнатах весь пол был покрыт разбросанными вещами, книгами, бумагами; в кухне в раковине стояла груда грязной посуды. Очевидно, немцы, просидевшие в нашей квартире около недели, считали ненужным мытье посуды и брали из шкафа новую; в кастрюлях находились обожженные остатки пищи. Все наши запасы исчезли, и несколько бутылок с прекрасными ликерами, которые мы имели, стояли пустыми. Все, что было в шкафах, исчезло, как и все чемоданы с платьем и бельем: ни простынь, ни одеял, ни полотенец, ничего. Мебель и значительная часть библиотеки уцелели. Газ и электричество были закрыты, и в этой обстановке провести ночь и даже просто напиться чаю не было никакой возможности.

Пока мы составляли протокол, пришел gardien, надзиратель сквера, объяснить нам, почему он не мог подписать протокол, и рассказать, что происходило в наше отсутствие. Поломившись в нашу дверь, немцы вызвали его и слесаря, открыли и принялись за обыск: книгу за книгой, тетрадь за тетрадью, вытряхивали все и бросали на пол. Пройдя в маленькую комнату, где жил Пренан, они начали искать его вещи, не нашли и рассердились: «Ага, значит, перед уходом они (то есть мы) все тут привели в порядок». — «На каком же языке они говорили?» — спросили мы у gardien. «…По-французски, все они говорили очень правильно по-французски».

После обыска в квартире была оставлена засада, которая пробыла здесь недолго. Уходя, немцы наложили на дверь печати и потом от времени до времени возвращались, просиживали в квартире по несколько часов и уезжали, обремененные пакетами. После их последнего пребывания дверь в квартиру оказалась плохо закрытой и на ней была не печать, а бумажка со штемпелем. Потом бумажка отлетела, дверь оказалась открытой, и в квартиру мог входить всякий, кто хотел. Этим положением были недовольны другие квартиранты на той же площадке, и тогда дверь была просто забита доской. Так оставалось до получения от нас письма. Перед нашим приездом доска была снята, и дверь кое-как закрыта. На вопрос, кто же мог входить в нашу квартиру, ответ был уклончивый.

Сейчас же после ухода gardien появилась Настя с охами и возгласами: «А мыто уже и не надеялись увидеть вас в живых. Все тут думали, что вы не вернетесь совсем…». Мы узнали, что без нас она работала у соседей по площадке. Я тут же спросил, где наши ключи. У нее забегали глаза (ее глаза никогда не смотрели прямо), и она быстро-быстро заговорила: «Ключей ваших у меня нет, и, где они, не знаю». Я сказал: «Настя, ставлю вам этот вопрос серьезно и требую точного ответа». Она опять начала заметать следы: «Ключей ваших я хранить у себя не могла, боялась и передала их на хранение одной русской, а та уехала».