Читать книгу - "Жизнь и смерть на Восточном фронте. Взгляд со стороны противника - Армин Шейдербауер"

Мое неудовольствие по поводу утраченной возможности проявить себя в крупномасштабной операции улетучилось, и я даже смог увидеть положительные стороны в этом «бизнесе» по строительству укреплений. Не следовало с пренебрежением относиться к тому, что здесь, в тылу, можно было спать ночью, снимать с себя китель и даже брюки. Тем более что на передовую вернулось спокойствие. Давно уже мне не было так хорошо. Базировались мы в небольшой деревне Ляды, а жили в чистом двухкомнатном сельском доме. Глава семьи был в Красной Армии с начала войны. С тех пор его жена ничего о нем не слышала. Она даже не знала, был ли он еще жив, но переносила это со смирением и выдержкой. В углу комнаты висела икона. Она всегда была там, даже при большевиках. Местный партработник поте-шалея над иконой, но в остальном никакого нарушения в этом не усматривал. По словам этой женщины, деревенские жители всерьез его не воспринимали.

В рамку без стекла было вставлено несколько фотографий, в том числе и изображение покойника, как это было принято в России. Родственники теснились вокруг открытого гроба. На женщинах были головные платки, а на мужчинах длинные, просторные рубахи белого цвета.

Эта женщина проживала одна с маленьким ребенком. Девочку, которой было лет десять, звали Женей. Лицом она напоминала невинного ангела. Нас очень трогало светившееся радостью лицо Жени, когда мы давали ей какие-нибудь сладости из своих скудных запасов. Как и ее мать, она с изумлением смотрела на фотографии из Германии, которые мы им показывали. Женщина давала нам хлеб, который она постоянно пекла сама. Он был грубым, влажным, тяжелым, и в нем было много мякины. Мы знали, что, поступая таким образом, она относилась к нам, как к своим гостям, и давали ей что могли.

Перед предполагаемой полосой обороны находились пахотные земли бывшего совхоза. Обширные угодья находились под управлением «зондерфюрера» (особого уполномоченного) по сельскому хозяйству. Его охрану обеспечивали двое служащих немецкой полиции. Что же касалось остального, то было видно, что раньше он жил «как король». Урожаи были плохими, сказал он. Нехватка рабочей силы и сельскохозяйственной техники не позволяла обрабатывать землю как следует. Перед административным зданием находилось разоренное немецкое кладбище, оставшееся с 1941 г. Кладбище разрушили партизаны. Мне было непонятно, почему зондерфюрер не приказал его восстановить.

22 августа, в день рождения Руди, я получил тревожное письмо от матери. Она писала, что примерно в течение недели в сводках командования Вермахта ежедневно упоминались районы «к западу и юго-западу от Вязьмы», и она догадывалась, что в них говорилось о том месте, где находился я. Кроме того, писала она, один раз была упомянута «Силезская пехотная дивизия». Мать тревожилась обо мне больше, чем нужно, но как я мог заранее предупредить ее о том, что ее опасения, по крайней мере на тот момент, были необоснованны?

Несколько дней спустя среди жителей деревни возникло замешательство. Староста, человек в преклонном возрасте, получил известие, что лица, достигшие 18 лет, то есть родившиеся в 1925 г., должны быть собраны и отправлены на принудительные работы в Германию. Поскольку все молодые люди были в Красной Армии, это касалось только трех девушек. На просьбу старосты о помощи откликнуться не мог никто. Нельзя было даже установить, от каких властей он получил такой приказ.

Окрестности деревни Ляды можно было бы назвать, при иных обстоятельствах, просто чудесными. Лес, кустарники, небольшое болотце, луг и маленькая речка в глубоком овраге представляли собой постоянно менявшуюся картину. С военной точки зрения, «местность» имела недостатки, а в ряде случаев была просто никуда не годной. Чтобы обеспечить необходимый сектор обстрела, надо было выкорчевать несколько сот квадратных метров поросли. В другом месте проблему представляла неизбежная необходимость перемещения личного состава с верхней части склона на позицию, расположенную значительно ниже. Здесь надо было выставлять боевое охранение. Положение тех, кто должен был там находиться, было бы незавидным, так как в этом месте имелись участки, где без ближнего боя обойтись было нельзя.

Во время обхода местности, пробираясь через высокие камыши, мы натолкнулись на части человеческого скелета. Обглоданные кости, выбеленные солнцем, были растасканы птицами. Наверное, это был скелет солдата, убитого в 1941 г. в сражении за Ельнинский выступ. Это был русский. Чуть дальше мы увидели череп, все еще покрытый русской каской и с ремешком под подбородком. Но у нас не было времени размышлять о мифическом образе солдатской смерти. Оглядевшись вокруг, я заметил два наполовину заросших травой и мхом фанерных ящика, напоминавших по своей форме сигарные коробки. Это были русские противотанковые мины. Мы попали на минное поле! Обратную дорогу мы нащупывали буквально на цыпочках, используя открытые места как шахматную доску.

Эти мины должны были сделать проведение работ значительно более трудным. Следовало ожидать потерь среди личного состава рабочих подразделений. При отсутствии точной карты опасность таилась повсюду. Кроме того, мы не смогли бы даже гарантировать войскам, которые должны были занять новые позиции, что район с тыла от них не будет заминирован. Если бы это были только противотанковые мины, требовавшие определенного минимального веса для подрыва, то опасность была бы меньшей. Но предполагать, что это было именно так, у нас не было оснований.

Словно для того, чтобы подтвердить наши опасения по поводу наличия противопехотных мин в этом районе, на следующий день после обнаружения минного поля конная повозка наехала на установленную на дороге мину и была разорвана на части. В другом месте местный русский житель наступил на противопехотную мину. После этого бедняга пролежал всю ночь в полном одиночестве с оторванной ступней, встретив, таким образом, свою смерть. Обследование того места, где подорвалась конная повозка, показало, что следы шин нашего Кубельвагена находились всего лишь в 10 сантиметрах от дорожной колеи. Должно быть, рука какого-то ангела простиралась над Моравицем. После этого я приказал ему ездить только по хорошо накатанной колее.

Через несколько дней я был гостем капитана Кригля, командира «прославленного» строительного батальона. Он жил один в маленьком домике. У него не было ординарца, и его обслуживала местная женщина. Вера была приятной и интеллигентной чертежницей из Белостока. Она не скрывала своих большевистских убеждений и свою веру в победу Советского Союза. Но это не мешало ей жить с Криглем, которому было за сорок, как жене с мужем. У нее было пухлое лицо, красные щеки, большая грудь, и она всегда была в хорошем настроении. Даже если она и притворялась, то все равно в ее положении у нее были все причины радоваться, поскольку единственная работа, которая от нее требовалась, заключалась в уходе за капитаном Криглем.

Не только я, но и находившийся вместе со мной местный командир, мы оба были поражены бессовестной откровенностью, с которой Кригль пренебрегал понятиями чистой жизни и супружеской верности. Более того, то же самое происходило и с его подчиненными. Гражданские лица, исключительно женщины и подростки, не содержались под охраной. За ними просто присматривали музыканты полкового оркестра. Я слышал, что у каждого из этих фельдфебелей и унтер-офицеров, военных музыкантов на действительной службе, была своя «жена» из женщин-работниц. Отрезвляющим фактом стало для меня то, что даже у нас имелась роскошь в тылу и что эти «этапные свиньи», оставившие такой глубокий след в литературе о Первой мировой войне, еще не были изничтожены духом новой Германии.