Читать книгу - "Военные мемуары. Том 3. Спасение. 1944-1946 - Шарль де Голль"

В другой раз наши хозяева предоставили нам возможность восхищаться балетным спектаклем в Большом театре. Также в нашу честь на Спиридоновке был устроен прием с широким размахом, на котором собралось много народных комиссаров, чиновников высокого ранга, генералов, их жен и все представленные в Москве иностранные дипломаты и офицеры союзников.

Нас также привезли в Дом Красной армии на впечатляющий концерт народных песен и танцев. Во время всех этих мероприятий Молотов не покидал нас, он всегда был точен в своих выражениях и крайне осторожен в том, что касалось сущности вопросов. Иногда он оставлял нас на других сопровождающих, например, когда мы присутствовали на службе в церкви Святого Людовика, единственном католическом храме, открытом в столице, или поехали на Воробьевы горы, откуда Наполеон созерцал Москву, посещали выставку трофейного оружия, спускались в метро, ездили на различные заводы, были в военном госпитале и школе радистов. По холодным улицам, скользя по снегу, шли молчаливые и погруженные в себя прохожие. У нас сложилось впечатление, что те русские, люди из толпы или представители элиты, с кем нам удалось пообщаться, горели желанием выказать нам свою симпатию, но при этом их сдерживали запреты, подавлявшие непосредственное проявление чувств.

Мы, французы, старались проявить по отношению к этому великому народу наше дружеское восхищение, используя возможности, предоставляемые на различных встречах и протокольных мероприятиях. В посольстве я устроил обед для целой когорты представителей интеллигенции и писателей, официально признанных советскими властями как «друзья Франции». В их числе, в частности, были Виктор Финк и Илья Эренбург, оба талантливые люди, но использующие свой талант только в заданном направлении и тоне. Среди приглашенных находился также граф Игнатьев, генерал, который в царское время был в Париже военным атташе, а потом долгое время одним из предводителей эмиграции. Годы не сказались на нем, форма сидела на нем удивительно, он блистал великосветскими манерами, но, похоже, стеснялся своей роли. Жан-Ришар Блок^[46], «укрывшийся» в России, представлял мне гостей одного за другим с натянутой любезностью. Все гости, проявлявшие легкое нетерпение и имевшие стесненный вид, походили на чистокровных лошадей в путах. В один из вечеров мы собрали в посольстве всю официальную Москву. Во всех разговорах, казалось, сквозила сердечность, однако чувствовалось, что публика была охвачена каким-то смутным беспокойством, как будто люди нарочно прятали свое «я» за серой посредственностью, которая была всеобщим убежищем.

Тем временем подготовка договора шла с осложнениями. По правде говоря, все мелкие разногласия между проектами Бидо и Молотова могли быть улажены в одну минуту. Но понемногу советская сторона раскрывала свои намерения поторговаться. Сначала они попытались получить над нами перевес, подняв вопрос о ратификации договора. «Учитывая, что Ваше правительство имеет статус временного, кто же у Вас имеет право ратифицировать пакт?» — спросил Молотов у Дежана, а затем у Бидо. В конце концов советский министр иностранных дел повернулся ко мне, тогда я положил конец его сомнениям. «Вы подписали, — сказал я, — договор с Бенешем. Его правительство, насколько мне известно, является временным. Кроме того, оно находится в Лондоне». С этого момента речь о проблеме ратификации больше не заходила.

После этого наступил день настоящих споров. Как мы и ожидали, речь шла о Польше. Желая знать точно, что русские намереваются делать в Варшаве, когда их войска войдут туда, я задал прямой вопрос об этом Сталину во время встречи в Кремле 6 декабря. Вместе со мной там находились Бидо, Гарро и Дежан, со Сталиным были Молотов, Богомолов и прекрасный переводчик Подзеров.

Я напомнил, что во все времена Франция желала независимости Польши и поддерживала ее. После Первой мировой войны мы в значительной степени способствовали ее возрождению. Вне всякого сомнения, политика, проводимая впоследствии Варшавой, в частности, правительства Бека, нас не удовлетворяла и в итоге поставила под угрозу наши отношения, влияя на отдаление от нас СССР. Однако мы считали необходимым, чтобы Польша вновь стала хозяйкой своей судьбы, оставаясь при этом дружественной и к Франции, и к России. Мы были готовы действовать в этом направлении, используя все имеющееся у нас влияние на поляков, как я подчеркнул: «На всех поляков». Я добавил, что решение проблемы границ, в том виде, как ее изложил Сталин, то есть по «линии Керзона»^[47] на востоке и по «Одер-Найзе» на западе, казалось нам приемлемым. Но я повторил, что с нашей точки зрения Польша должна была стать действительно независимой. Право выбора будущего правительства принадлежало польскому народу. Он мог сделать это только после освобождения и путем свободных выборов. На тот момент французское правительство поддерживало отношения с польским правительством в Лондоне, которое не прекращало борьбу с немцами. Если когда-либо Франции придется изменить свою политику в этом плане, она сделает это только с согласия всех трех союзников.

Взяв слово в свою очередь, маршал Сталин разгорячился. По его речи, громовой, жалящей, красноречивой, чувствовалось, что «польский вопрос» был центральным в его политике и что он принимал его близко к сердцу. Он заявил, что Россия «резко изменила свое отношение» к Польше, которая веками была ее врагом и в которой отныне она хотела видеть друга. Но для этого необходимо было выполнить некоторые условия. «Польша, — сказал он, — всегда служила немцам коридором для нападений на Россию. Этот коридор нужно перекрыть, и перекрыть его должна сама Польша». Для достижения этих целей перемещение границ на реки Одер и Найзе могло стать решающим, с этого момента польское государство становилось сильным и «демократическим». Поскольку, как заявил маршал, «государство не может быть сильным не будучи демократическим».

Сталин вначале коснулся вопроса о правительстве, которое должно быть установлено в Варшаве. Он говорил об этом резко, слова его были полны ненависти и презрения к «людям в Лондоне», при этом он возносил хвалу Люблинскому комитету, сформированному под эгидой СССР, и утверждал, что в Польше ждут и желают только его. Он обосновывал этот выбор, который, если ему верить, сделал бы польский народ, причинами, явно демонстрировавшими его собственную предвзятость. «В битве, которая освободит их страну, — заявил он, — поляки не видят места для реакционного правительства в Лондоне и армии Андерса^[48]. Напротив, они одобряют присутствие и действия Комитета национального освобождения и армии генерала Берлинга. Они знают, что именно по вине агентов лондонского правительства потерпело поражение Варшавское восстание, потому что они начали его с преступным легкомыслием, не проконсультировавшись с советским командованием и в тот момент, когда русские войска не могли вмешаться. Кроме того, Польский комитет национального освобождения приступил к осуществлению аграрной реформы на освобожденной территории, что вызвало горячее одобрение населения. Земли, принадлежавшие эмигрировавшим реакционерам, раздаются крестьянам. Именно отсюда завтрашняя Польша будет черпать свои силы, как это делала Франция во время Великой французской революции».