Читать книгу - "Военные мемуары. Том 3. Спасение. 1944-1946 - Шарль де Голль"

В итоге, в клубе великих держав на почетных местах сидело столько выразителей эгоистичных побуждений, сколько там было записано членов. В Вашингтоне Рузвельт открыл мне цели американской политики, задрапированные идеалистическими лозунгами, но очень практичные по сути. Лондонские руководители продемонстрировали нам свое желание достичь своих чисто британских целей. Впоследствии хозяева Кремля покажут нам, что их единственными интересами были интересы советской России.

Действительно, г-н Богомолов, сразу же по окончании визита гг. Черчилля и Идена, стал торопить меня с поездкой в Москву. Поскольку Франция была свободна и постепенно оживала, а ее правительство снова вернулось в Париж, в мои планы входило установить прямой контакт со Сталиным и его правительством. Итак, я принял его приглашение, а также подготовленную г-ном Молотовым и нашим послом Роже Гарро программу пребывания. Была достигнута договоренность, что я поеду на неделю в советскую столицу в сопровождении Жоржа Бидо. Таким образом, мы могли обменяться мнениями о будущем мирном урегулировании. Вероятно, это также даст возможность каким-то образом возобновить франко-российскую солидарность, которая зачастую недооценивалась и предавалась, тем не менее соответствовала естественному порядку вещей перед лицом как немецкой угрозы, так и попыток англосаксов установить свое господство. Я даже рассматривал проект пакта, по которому Франция и Россия обязались бы действовать сообща в том случае, если вновь появится опасность со стороны Германии. Эта опасность, естественно, могла быть делом отдаленного будущего, но заключение российско-французского договора в ближайшее время могло бы помочь нам участвовать в урегулировании европейских дел.

Перед поездкой в Москву я решил публично заявить о тех целях, которые Франция будет преследовать в будущих переговорах по мирному урегулированию. На заседании Консультативной ассамблеи были открыты дебаты по вопросам нашей внешней политики. Как это принято, ораторы говорили пространными общими фразами с уклоном в идеализм, но не могли сказать ничего конкретного, когда речь заходила о практических целях. Все осуждали гитлеровский режим, но воздерживались от уточнения, что же именно нужно делать с Германией. В адрес наших союзников расточались теплые слова, но от них требовали только дружбы. Все признавали необходимость для Франции занять свое место, но избегали уточнения — каким путем и какими средствами. В заявлении, с которым я выступил 22 ноября, я всего лишь постарался высказать наши цели.

Во-первых, я заметил, что «у нас начинают появляться средства для проведения дипломатической акции, соответствующей тому уровню, на котором находится сейчас Франция». «Почти все правительства других стран, — говорил я, — уже признали правительство Французской Республики. Что же до Германии, то наши пушки в Эльзасе и на других участках в состоянии заставить ее признать нас единственно возможным способом — через победу… С другой стороны, мы принимаем участие в заседаниях Европейской комиссии в Лондоне и Комиссии по итальянским делам… Мы провели с британскими премьер-министром и министром иностранных дел переговоры по широкому ряду вопросов в обстановке открытости и дружелюбия… Мы планируем провести на той же ноте и переговоры с советским правительством в ходе нашей ближайшей поездки в Москву… Мы рассчитываем когда-нибудь в такой же обстановке иметь беседу с президентом Соединенных Штатов Америки». Таким образом я старался показать, что Франция вновь выходила на соответствующий уровень, где снова могла играть приличествующую ей роль.

Эта роль должна была соответствовать ее рангу великой державы. Я настаивал на этом, когда коснулся вопроса о будущей структуре Организации Объединенных Наций и нашего стремления войти в ее правящий орган — Совет Безопасности. «Мы полагаем, — говорил я, — что державы, имеющие возможности действовать в материальном и моральном плане в различных частях света, должны вместе взять на себя обязанность придавать импульс и направлять другие страны… В наших глазах Франция, вне всякого сомнения, является одной из таких держав». Далее я добавил: «Мы готовы, как и раньше, нести нашу долю ответственности, связанную с выполнением этого первоочередного долга. Взамен мы снимаем с себя обязательства по решению вопросов относительно участия в любых мерах в Европе и других частях света, а также по участию в переговорах, в которых мы не имеем равного права голоса со странами, активно в них участвовавшими».

Это прежде всего касалось вопроса о Германии. «Идет ли речь об оккупации немецкой территории, или о внедрении на ней административной системы, или о выборе режима правления в этой стране, или об определении ее границ, или о принятии мер военного, экономического, морального контроля, или же о судьбе народов, которые могут быть отделены от немецкого государства, Франция примет участие в обсуждении этих вопросов, если только ее не отстранят». Я внес уточнение: «Решение по этим вопросам мыслится нами только с той точки зрения, согласно которой оно должно обеспечить элементарную безопасность для всех стран по берегам Рейна, как Франции, так и Бельгии, Голландии, Англии». Но я утверждал, что определение для Германии судьбы обязательно мирного государства, в глазах Франции, является возможностью наконец приступить к плодотворному созиданию общеевропейского единства. «Мы верим в это, — заявил я, — и мы надеемся, что это строительство начнется с конкретных действий, объединяющих три полюса: Москву, Лондон и Париж».

Выразив наше стремление урегулировать с Италией «вопрос о репарации нанесенного нам ущерба» и наше пожелание «в дальнейшем завязать с правительством и народом Италии отношения, позволяющие перейти к открытому примирению», а затем, упомянув о событиях на Тихом океане и нашем решении «принять все возрастающее участие в совместных боевых действиях», о нашем желании «вернуть себе все, что было у нас вырвано врагом», в заключение я сказал следующее: «Вероятно, сейчас сама История предоставляет Франции тот случай, когда народ может выбрать свою судьбу, тем более великую, чем горше были его испытания. Но нам не удастся ни защитить свои права, ни выполнить свой долг, если мы откажемся от возможности стать мощной державой… Несмотря на потери и муки, невзирая на усталость народа, мы должны строить наше могущество! Вот какой отныне должна быть великая цель, к которой Франция должна идти невзирая ни на что!».

Ассамблея встретила горячими овациями мою речь. Все ее члены единодушно проголосовали за повестку дня, куда было внесено одобрение внешней политики правительства. Однако по этому вопросу между «политиками» и мною были разногласия в образе мыслей. Дело не в том, что эти парламентарии, мыслящие категориями вчерашнего или завтрашнего дня, не полностью приняли те конкретные цели, которые я им представил. Но они приветствовали их как бы отстранение и в глубине души были далеки от них. Больше, чем проблемы государства — границы, безопасность, равновесие сил, — их волновали сами доктрины, влияющие на общественное мнение. При этом они в основном ориентировались на те положения, которые были настолько же туманны, насколько волнующе действовали на публику.

Как только провозглашался, например, «близкий триумф справедливости и свободы над раздавленным фашизмом», или «революционная миссия Франции», или «солидарность всех демократических сил», или же «установление мира через сотрудничество народов», вот тогда делегаты становились восприимчивыми ко всему услышанному. Но, как только речь заходила конкретно о Рейнской области, Сааре, Руре, Силезии, Галиции, Леванте, об Индокитае или же мы отказывались поддержать решения, которые союзники хотели вынести без нас; как только мы давали понять, что соединяем с ними судьбу нашей страны, не потому, что Англия — страна с парламентским правлением, Америка — демократическая страна, а Россия — советское государство, но в силу того, что все они борются с нашим врагом, аудитория, оставаясь внимательной и доброжелательной, тут же давала понять различными способами, что я слишком резко освещаю факты. Тем не менее, сама идея моей скорой поездки в Москву и даже возможность заключения пакта вызвала единодушное одобрение членов Ассамблеи. Их отношение было благосклонным в той мере, в какой они хотели видеть в этом не более чем дружеский жест по отношению к союзнику.