Читать книгу - "Фронда - Константин Кеворкян"

Аналогичные процессы наблюдаем и в Прибалтике. Косвенные данные по Латвии позволяют предположить, что в период максимального подъема вооруженного сопротивления в лесах находилось от 10 до 15 тысяч человек. Литовские и эстонские «лесные братства» включали соответственно 40 тысяч и 30 тысяч человек. При том происходила постоянная ротация «кадров». Так, за 8 лет интенсивных боев (1945–1952) в литовском повстанческом движении поучаствовало около 100 тысяч человек (43). Эти люди и их потомки стали преданными сторонниками антисоветской революции конца 1980-х. Но можно ли безоговорочно считать их просто патриотами своей страны?

Многие из них преданно служили нацистам, участвовали в их преступлениях против мирного населения, успели обагрить руки кровью мирных жителей и после 1945 года. Характерный пример: для проверки новобранцев литовские «лесные братья» давали им задания – лично казнить тех, кто симпатизировал Советской власти. С 1945 по 1952 год ими было убито от 4 до 13 тысяч лиц, сотрудничавших с коммунистическими властями или подозреваемых в таком сотрудничестве. В маленькой Эстонии в 1946–1956 годах партизанами было совершено 422 террористических акта, убит 891 человек, включая мирных новосёлов и членов их семей (44). На Западной Украине широко практиковалось истребление технических специалистов, врачей и учителей, присылаемых для работы в регионе из восточных областей республики. По данным эстонских историков, в Эстонии повстанцы убили «несколько сот советских людей» всего за 1948 год и начало 1949 года (45). Считать этих людей «героями» лично я отказываюсь, но для национального мифотворчества именно такие «геройства» оказываются благоприятной почвой, на которой произрастает националистическая идеология.

Часто национальные, классовые и религиозные чувства сливались воедино, давая мощный стимул сопротивлению. Особенно это проявилось в католической Литве, где религиозные общины представляли собой базовую организацию, охватывающую большинство населения края. Угроза их существованию со стороны атеистической власти сама по себе способствовала сплочению несогласных. Некоторые литовские священники стали даже непосредственными руководителями подпольного движения. Негибкая атеистическая пропаганда, готовность видеть в служителях культа лишь слепых исполнителей воли Ватикана, нежелание признавать реальное значение церкви в жизни народа только усиливали антигосударственную деятельность многих представителей Церкви и укрепляли их союз с сепаратистами.

Социальной базой нелегальных вооруженных формирований в Прибалтике явились те слои, которые в наибольшей степени пострадали от преобразований общества, и, прежде всего, богатое крестьянство, земли которого были вновь урезаны после реформы 1945–1947 годов. Максимальные размеры земельных участков ограничивались 20 гектарами (а не 30 га, как в 1941 году), а земли тех, кто сотрудничал с немецкими оккупантами, вообще сокращались до 5–7 гектаров. Именно участие крестьянства (как и в СССР во время коллективизации) давало сопротивлению необходимую массовость. И методы подавления применялись проверенные в эпоху коллективизации. К весне 1949 года из Эстонии было депортировано около 60 тысяч «раскулаченных», 50 тысяч – из Латвии, 150 тысяч – из Литвы. В конце концов, система снабжения партизан была разрушена^[214].

Постепенно все больше людей приходили к выводу, что стабильная работа и служба гораздо надежнее обеспечивается сотрудничеством с властью. Чем больше людей сотрудничали с Советской властью, тем больше появлялось мишеней для террора повстанцев, а семьи жертв переходили на сторону Советов. По мере того, как шансы на победу повстанцев (с помощью Запада) меркли, их ореол «национальных освободителей» сменился образом зловредных бунтовщиков, которые лишь нападали и убегали, оставляя гражданское население наедине с разгневанными властями. Люди устали жить между двумя терроризмами и массовое сопротивление прекратилось.

Однако опыт партизанской борьбы в Прибалтике и Западной Украине дал тамошним жителям урок того, что коммунистическому режиму можно противостоять. Это осознание легло в основу национальной мифологии и передалось национальной интеллигенции – в подавляющем своем большинстве укомплектованной выходцами из села в период послевоенной урбанизации, горожанами в первом или втором поколении. Ощущение себя не частью имперской культуры, а некой угнетенной и покоренной субстанции стало устойчивым элементом контркультуры и дало местной интеллигенции возможность в 1980-е годы быстро развернуть знамя национализма как действенной силы, противостоящей имперскому центру. Более того, легкая победа национализма в вышеперечисленных регионах помогла обществу обойтись минимальным кровопролитием, неминуемым, если бы противники национализма в тех республиках были бы сильны и организованы. Тот случай, когда нет худа без добра.

Однако выводы из этой кажущейся легкости (обусловленной экономическим упадком СССР) национальная интеллигенция сделала совершенно неверные, превознося этнические ценности как нечто передовое, несомненное и обязательное для всех иных людей. Гремучая смесь либерализма, национализма и социализма в головах провинциальных интеллектуалов является объектом изучения психиатров, а не нашей книги. Как говаривал благородный Румата из «Трудно быть богом»: «Для нас, коренного дворянства метрополии, все эти Соаны и Ируканы, да и Арканар, были и всегда останутся вассалами имперской короны».