Читать книгу - ""Шпионы Ватикана..." О трагическом пути священников-миссионеров. Воспоминания Пьетро Леони, обзор материалов следственных дел - Пьетро Леони"

Тем временем жизнь перестраивалась, но совершенно непривычным образом. Казалось, что мы находимся в другом мире. Улицы города переименовывались; некоторым возвращали предвоенные названия. Успенскую улицу (она так называлась по православной церкви Успения) переименовали в улицу Красной армии. Екатерининскую (там находилась наша главная церковь) снова назвали улицей Карла Маркса. Ришельевская стала улицей Ленина. Гаванную, на которой живем мы, переназвали в честь безвестного большевистского героя.

Отношение к личности переменилось. Так же и к частным заведениям, если им удалось выжить. Теперь имело ценность только государство. Его представляли отдельные лица с их интересами, эгоизмом, капризами. Именем государства и народа эти люди извлекали выгоду из всего и из каждого. Так, самые простые дела перешли в ведение государства и стали крайне затруднительными.

Даже семья стала игрушкой в руках государства. Через несколько недель после прихода большевиков я отправился стричься к своему парикмахеру. Спросил его, как дела. Он грустно ответил: «Как видите», — и объяснил, что он и такие, как он, стали государственными служащими. Клиенты теперь расплачиваются со служащим за кассой, ведающим финансами, а парикмахерам оставлен мизерный процент — все остальное идет государству и кассиру. Все находится под контролем огромного государственного аппарата.

Первым важным делом, с которого начали власти, стала «паспортизация»: каждый обязан был явиться в милицию для регистрации или продления старого паспорта. Новые паспорта выдавались тем, у кого их вообще не было. Сразу оговорюсь — это были паспорта для внутреннего пользования^[57].

Сначала власти «разобрались» с молодежью (с девушками по большей части). Кого-то отправили на фронт, кого-то — в тюрьму, мало кого оставили в покое, вернее сказать, что и с ними разобрались, превратив вместе с остальным населением в винтики военно-полицейской государственной машины. Приказ «идти на фронт» был естественным, но не естественна подоплека приказа: «искупить вину перед Родиной». Еще менее естественно было сразу или через несколько месяцев на передовой услышать: «идите в тюрьму за измену Родине во время вражеской оккупации». Тем не менее таковой оказалась участь большинства.

После того как «определили» молодежь, наступил час всех прочих. Лихорадочно работали комендатуры, милиция, государственные и гражданские (если их можно так назвать) учреждения. Сколько чиновников! Какая толкотня в конторах! Беготня от чиновника к чиновнику! Карусель, от которой даже у здоровых людей кружилась голова. Всех, кто так или иначе отвечал за что-либо, вызывали в горисполком, в милицию, в райисполком… Часто нам приходилось самолично отправляться в эти учреждения за продовольственными карточками, за получением или подтверждением права на жилье, за разрешением на богослужения в храме. И там, в этих учреждениях, каждый раз подолгу простаивать в очередях.

Все надо было согласовывать, во всем отчитываться, все контролировалось до малейших деталей. Про официальный контроль было известно, но существовал еще и тайный.

Среди всех организаций больше всего работы было у органов внутренних дел. Много работы по исполнению явных и тайных обязанностей. Среди последних — выявление шпионских сетей в разных учреждениях, дворах и практически во всех домах. Секретные осведомители внедрялись под разными предлогами, но лучше всего, если их удавалось завербовать непосредственно в самих организациях, во дворах и в домах.

Людей, работавших со мной, вызывали в НКВД и предлагали сотрудничать. Отказываться было трудно и опасно. Кто-то сказал мне однажды: «Отец Пьетро, осторожнее высказывайтесь в моем присутствии при посторонних, потому что мне приходится давать про вас отчет в органы».

Рассказывали, что однажды один начальник пришел в органы сообщить, что у них в учреждении предстоит собрание: «Если хотите, присылайте ваших сотрудников…» Ему ответили: «Не беспокойтесь, у вас уже есть человек пять-шесть». Недаром в народе говорят, что «где разговаривают трое, один обязательно стукач».

Все помещения при церкви были немедленно конфискованы. Я не стал протестовать, было бы только хуже. Там лежали строительные материалы: дерево, гипс, цемент, стекло — на крупную сумму; все это у нас забрали, не выплатив ни малейшей компенсации. Некоторую вежливость проявило одно учреждение, которое попросило взаймы стекло, объясняли, что его нет в продаже, а им очень нужно… «Мы потом закажем на фабрике и отдадим», — пообещали они. Только их и видели.

Одни, отнимая имущество у частных лиц и у таких, не пользующихся государственной благосклонностью организаций, как наша, выслуживались перед государством, другие — набивали себе карманы. Все это было неприятно, но ради мира, свободы культа и святого служения я был готов отдать последнюю рубашку. Единственное, о чем болело мое сердце, — церковь, и церковь уцелела.

Конечно, мы, священники и верующие, терпели унижение, чувствуя себя «облагодетельствованными» советской властью, которая благосклонно соглашалась уступить нашей католической общине здание церкви. А общину теперь представлял приходской совет, состоящий не из «двадцатки», как раньше, а из четырех человек. Они отвечали перед государством за здание церкви и за утварь, которая учитывалась до мелочей. Они также должны были следить за уплатой налогов: на площадь и объем храма, на все поступления. Отдельно требовалось оформлять в пользование церковь Св. Петра, и там нужен был свой «приходской совет».

А что представлял собою настоятель? Нечто неопределенное. Он в некотором роде был наемным служащим при христианской общине. Правда, когда у общины возникали затруднения, то именно он отвечал за все, но по закону ответственность несла «четверка». Таким образом, церковь была демократизирована.

Русский народ говорил, что большевики всегда спешат попасть в ад. В самом деле, вся эта суетливость, поразившая меня при первой встрече с большевиками, была направлена более всего на то, чтобы отобрать у людей их добро, занять высокие посты и получить выгодные должности в партийном руководстве. И напротив, когда речь шла о работе, действительно направленной на улучшение условий жизни народа, не было никакой спешки. Одесса, отвоеванная Советской армией 10 апреля, все лето и почти половину осени оставалась без воды. За питьевой водой надо было идти далеко, на это уходило почти полдня. Для стирки мы собирали дождевую воду. Электричество включили в государственных учреждениях только глубокой зимой со всеми вытекавшими отсюда последствиями для городского транспорта. Нам удалось подвести электричество к Рождеству, но включили его нам лишь на десять-двенадцать дней. В Одессе при румынах было все, теперь же, после возвращения большевиков, все стало дефицитным или дорогим. Народ шептался между собой: «Во время вражеской оккупации было лучше, чем при наших».