Читать книгу - "Девятая квартира в антресолях - Инга Кондратьева"

Кто же ты,

Чаровница моя?

Лиза ничего не успела ответить, послышались голоса, фигура лишь раз скользнула взглядом по ее лицу и отступила в тень, а из зала вышли отец и Вершинина. Начальница стала говорить слова прощания и напутствия одной из лучших и любимых своих учениц. Лиза оглянулась, но никого уже не разглядела во вновь сомкнувшейся темноте.

***

Теплая майская ночь пьянила запахами и пением цикад. Лизе захотелось, чтобы этот день продлился еще и еще. Здесь, на улице, усталости не чувствовалось вовсе и, казалось, родной город только и ждал ее выхода и теперь готов был принять затворницу в свои объятия.

– Короткой дорогой поедем, дочка, или как? – спросил, догадываясь о ее настроении, отец.

– Давай покатаемся, папа? Все равно сегодня уже не спать! Или сразу домой?

Они подошли к коляске. Возница, обернувшись, спрыгнул с облучка на мостовую и поклонился Лизе:

– Вы, барышня, поди, меня и не вспомните! Красавица-то какая стали! Добро пожаловать домой ехать.

– Кузьма? Кузьма Иванович! Конечно, я Вас прекрасно помню, что Вы! – Лиза поняла, как долго не была она дома, по его за год постаревшему лицу, знакомому с детства.

– Ну, что ж Вы, барышня, тогда, как с чужим-то? – залезая обратно на козлы, бубнил кучер. – Говорите «ты», а то мне, прям, не по себе.

– Ничего, привыкните друг к другу снова. Кузьма Иваныч, давай вокруг кремля. – Полетаев подсадил Лизу, уселся сам, и они под мерное цоканье копыт свернули с Жуковской налево. Они ехали знакомыми улицами, и Лиза узнавала и не узнавала их.

– Сильно все изменилось, дочка?

– Да, папа. Нас когда в театр возили, мы видели уже, что над Дмитровской башней шатер появился. Так непривычно! А это что? – спросила она, когда колеса загрохотали по металлу, переезжая колею.

– А это, Лиза, трамвайные пути. Хочешь, завтра пойдем на нем кататься?

– «Трамвай», – пробовала новое слово на вкус Лиза. – Обязательно пойдем, папа.

Они степенно двигались между холмов, справа возвышался кремль, потом выехали на Рождественскую, со стороны Миллиошки раздался одинокий свист, но скоро трущоба осталась за спиной, и вот вдали стали уже слышны колокола – в монастыре звонили к заутрене. Вдруг, из возникшей по курсу церкви Косьмы и Дамиана, звон раздался прямо у них над головой:

– Папа, папа! Это что, в этой церкви звонят? Я, сколько помню себя, тут все стройка шла?

– Отстроились уж! И новая стоит, и не всё старое стали рушить, Лиза. Колокольню-то и сохранили, и подновили, – Полетаев сегодня и сам смотрел на знакомые улицы свежим, как бы Лизиным взглядом.

Ну, вот, они почти и дома! Не доезжая плашкоутного моста, им надо свернуть налево, проехать еще самую малость, и покажется решетка ворот, а за ней васильковый двухэтажный особняк с белой колоннадой центрального входа, который словно обеими руками обнимает двор двумя флигелями, и подъездные дорожки, весело скрипящие желтым песком, и нарядная клумба посередине.

Нельзя сказать, что Лиза не любила городской дом, просто в детской ее памяти вся жизнь до Института, как казалось ей, прошла в Луговом, где всегда царило лето. В воспоминаниях хранились лишь обрывки городской жизни. В них, как правило, была зима, огромные выше человеческого роста сугробы, путь «на прогулку» по узким прочищенным дорожкам от дома до ограды, который сам по себе был – целое путешествие. Появлялась в этих воспоминаниях и сама маленькая Лиза, которая однажды выпала из салазок и молча лежала в пушистом и мягком снегу, пока ее пропажу не заметили взрослые. Помнился большой зал, в котором наряжали елку на рождество, ее запах, подарки под ней. Походы с мамой в церковь, перезвон колоколов. Об осени Лиза помнила лишь, как перед грозой, когда небо становилось свинцовым, стены дома как будто растворялись в нем, сливаясь по цвету.

Но, конечно же, это был дом. Родной, свой дом, со своей комнатой, с Егоровной. Она, наверно, тоже постарела! А комната? Какая ей теперь достанется комната? Поменяли мебель в детской, или отдали мамину? А может быть, ей отвели какую-нибудь из «гостевых» спален на втором этаже?

– Папа! Вот мы и дома. Ты решил меня поселить на втором? – Лиза увидела, как сквозь плотные портьеры на втором этаже из окон проникает тусклый свет и указала на него отцу.

– Сейчас, дочка. Сейчас решим.

Кузьма сам слез с козел, открыл чугунные ворота и под узцы повел лошадку по правой подъездной дорожке туда, где над входом в одноэтажный флигель, в котором, как помнила Лиза, была кухня, службы и все комнаты домашних слуг, горел сейчас яркий фонарь. Напротив этого флигеля располагался его брат-близнец с конюшней, каретным сараем, хранилищем и жилищем слуг дворовых. На фоне пятна света замерла массивная фигура в накинутом на плечи платке. Лиза соскочила с подножки и бросилась ей в объятья. Она вглядывалась в знакомые черты, искала в них изменений и узнавала каждую морщинку.

– Егоровна.

– Ну, слава Богу, сподобилась такую красоту мою поглядеть! Спасибо, благодетель! Спасибо, что сегодня привез. Нарядную. Прямо – невеста уже. Идем, дитёнок. Идем домой.

Они вошли через то крыльцо, на котором их ожидала Егоровна, а почему-то не через главный вход под колоннами. Пройдя по длинному коридору мимо нескольких дверей, Егоровна распахнула перед Лизой одну из них и там оказалась светленькая комнатка с окнами во двор, чистенькая и с ворохом одежды на постели.

– Вот, разобрала и почистила кое-что из маминого. Выбери что-нибудь из домашнего, остальное унесу пока. Тебе должно быть в пору, а завтра по фигуре подгоним. Умывайся с дороги, и будете чай пить. Небось, со вчерашнего дня ничего не ела?

– Няня, откуда ты знаешь? – улыбнулась Лиза, и, оглядевшись, спросила. – А я что, здесь жить буду?

– Это я тебе эту комнату выбрала. Если не нравится, то любую свободную приберем. А сегодня уж здесь придется поспать.

– Нет, нет, няня, всё хорошо. Просто я думала, что…

– Эх, дитёнок! – глубоко вздохнула Егоровна. – Да пусть Григорич сам тебе все обскажет. Приходи, я пирогов напекла, теплые еще.

***

Андрей Полетаев рос любимцем, единственным сынком в семье. Но баловнем назвать его было бы не правильно. Родители Андрея были помещиками средней, как тогда считалось, руки, и, кроме городского особняка и уже упомянутой усадьбы, владели еще имением «Лиговским-Дальним», парой отдаленных фольварков и заливными лугами. То, что в семье звалось «Луговым» на самом деле было частью большого имения, включавшим в себя несколько окрестных сел и деревень. Но название, бывшее при прежних владельцах, давно забылось, а «Полетаево» как-то не прижилось, и усадьбу все стали величать по названию ближайшего к ней села – Луговое.

Повзрослев, Андрей захотел вдруг жизни не просто городской, а столичной, и был отпущен родителями довольно легко, но с условием, что этому вояжу найдется разумное наполнение. Он поступил тогда на экономический курс и клятвенно обещал маменьке предъявить городскую невесту до женитьбы, ежели таковая появится. Отучившись положенное время, сын вернулся под родительское крыло, один, и вел жизнь вольную, но не праздную. Матушка его от своих соседей отличалась тем, что, будучи женщиной доброй, но деловитой, вникала во все хозяйственные нужды, вместо управляющего могла повторить любые цифры и сама без дела не сидела никогда. Запрещала она также битье своих крепостных, любые телесные наказания считая варварством, и старалась без особой нужды не разлучать крестьянские семьи, за что заслужила их истинные преданность и уважение. И своих мужчин, сначала мужа, а потом и подросшего сына, привлекала ко всем делам и сложностям хозяйствования. Имея такой разумный характер и прогрессивные взгляды на жизнь, не заставляла она также Андрюшу силком идти под венец, просто потому что «время пришло». И он продолжал наслаждаться холостяцкой вольницей, так как сердца его по сию пору так никто и не задел. По возвращении с учебы было поручено ему заниматься недавним в селе новшеством – мастерскими.