Читать книгу - "Сын весталки - Ольга Александровна Шульчева-Джарман"

тут — аномей, представь себе! Редкая птица! Мой Григорий взвился на дыбы. Раскраснелся весь, охваченный справедливым возмущением и риторским пылом. Чуть его удар не схватил. Пришлось банки для кровопускания ставить. Банками не так опасно… да и не я люблю эти кровопускания! Но ты правильно ему кровь пустил тогда, — поспешно добавил Кесарий, и продолжал: — Григорий терпеть не может, когда простолюдины с умным видом при нем чушь городят. Пришлось вести его в императорский зверинец, чтобы отвлечь. Смотрели на дрессированных слонов и медведицу. Он радовался, как ребенок, потом слово написал, о высоте человеческого разума и достоинстве человека перед прочими творениями. Могу дать почитать — я переписал себе. Там такое есть:

«Страшная медведица ходит на открытом воздухе,

Сидит на судейском троне, словно некий умный судья,

Держит в лапах, как можно подумать, весы правосудия,

И зверь кажется имеющим ум.

А ведь это человек научил его тому, чему не научила природа!»[54]

— Он прирожденный ритор, твой брат.

— Его же в Афинах насильно удержали, хотели, чтобы он преподавал там.

— А почему он не остался?

— Он любит уединение, размышление, молитву… Он никогда не хотел быть ритором. Василий уговорил. А сам сбежал.

— Как?

— Уехал тайком на корабле. Уговорил Григория остаться и уехал. Такое впечатление, что он от брата моего с его факелом дружбы попросту устал. Поэтому я против, чтобы он в Понт ехал к Василию… Что это мы все стоим у входа? Все вошли уже, а мы все про медведицу да про Василия. Ты же сам хотел узнать, в чем заключается наше учение о сотерии[55].

— Послушай, — вдруг сменил тему Каллист. В его голосе было колебание. — А ты уверен, что мне можно в ваш храм? Туда же не пускают нехристиан? Даже выгоняют!

— Ну да, не пускают… но только на Евхаристию. А сейчас не Евхаристия. Евхаристия по утрам в воскресенья и дни памяти мучеников. На Евхаристии и мне нельзя присутствовать.

— Как так?! Ты же христианин!

— Я же не крестился еще. Считается, что я катехумен. Оглашенный. И долго им буду еще. Крещусь, когда помирать буду, не раньше. Здесь как раз для таких беседы проводятся. Основы вероучения, подготовка ко крещению. Называется — «оглашение». Как раз, что нам с тобой нужно.

— А я кто?

— Ты… интересующийся. Внешний, это называется. Заходи же, пожалуйста.

Они нырнули в полумрак базилики. Там уже было полно народа — кто-то сидел на скамьях, кто-то — на полу, на подоконниках. Несколько матрон и юных девушек чинно расположились поодаль. Одна из девушек оживленно что-то объясняла своей подруге, показывая на изображения молодого пастуха с овцой на плечах и дельфина в морской пучине. Из-под ее светлого покрывала выбивалась огненно-рыжая прядь.

— Окиронея, дочь кентавра, — пробормотал Каллист. Ему показалось, что где-то уже ее видел.

— Впишите ваши имена, — передал список кто-то из переднего ряда.

Ах да — она тоже была на берегу Сангария во время купания Митродора. Он вписал свое имя и передал вощеную дощечку Кесарию. Они сидели на полу, от масляного светильника над их головами бежали по бесконечному кругу тени. Было холодно.

— А когда все начнут молиться, мне что делать?

— Мы же говорили об этом — раз ты не можешь сказать, что искренне веришь во Христа, то зачем тебе притворяться, что ты молишься? Будешь спокойно сидеть, и все.

— А если меня кто-то узнает, Кесарий?

— А если меня кто-то узнает?

— Извини, Александр… Кто эта рыжая девушка там, слева? Не знаешь?

— Ты за этим разве сюда пришел, а? — повернулся к нему заросший бородой сосед. — Держи глаза долу и обуздывай плоть.

— Я не с тобой разговаривал, кажется, — ответил Каллист.

Бородач смерил его взглядом и, отвернувшись, забормотал что-то.

— Не знаю, — шепотом ответил Кесарий. — Разве это я в Никомедии живу?

— Тише! — зашипел ему в ухо кто-то сзади. — Отец Пистифор идет!

Какая холодная эта зима! Так сказала нянюшка сегодня и велела надеть теплую тунику, а не ту, что подарил папа… Папа велел говорить, что это подарок от него и новой мамы — но она-то знает, что новых мам не бывает! Это только какая-то глупая девочка из одной истории спросила подружку — почему у них теперь стали такие вкусные пироги? И добавила — у вас теперь кухарка новая или мама новая?

… Эту историю она читала в каком-то учебном свитке, тогда она была совсем маленькой, еле доставала до скамьи. Папа тогда ждал к обеду своих гостей и отдавал распоряжения кухарке, а она теребила его за длинную тогу и спрашивала: «Где мама? Где мама?» Чтобы она не плакала, папа дал ей поиграть каким-то старым свитком. Она тогда быстро угомонилась и потом кто-то из гостей случайно наткнулся на нее в саду — и удивленно воскликнул: «Боги! Леонид! Твоя дочь умеет читать! Ей нет еще и пяти!»

Но свиток начинался не с этой истории. Она помнила наизусть слова, с которых он начинался. Слова сложились из непонятных значков сами, и она так и не поняла, как она научилась читать.

«…благородством и возвышенностью духа он настолько превосходил и Леонида, и чуть ли не всех царей, правивших после Агесилая Великого, что, не достигнув еще двадцати лет, воспитанный в богатстве и роскоши своей матерью Агесистратой и бабкой Архидамией, самыми состоятельными в Лакедемоне женщинами, сразу же объявил войну удовольствиям, сорвал с себя украшения, сообщающие, как всем казалось, особый блеск и прелесть наружности человека, решительно отверг какую бы то ни было расточительность, гордился своим потрепанным плащом, мечтал о лаконских обедах, купаниях и вообще о спартанском образе жизни и говорил, что ему ни к чему была бы царская власть, если бы не надежда возродить с ее помощью старинные законы и обычаи».

Слова были сложными и цеплялись друг за друга. Она читала неделю первую строчку. Надо же, у кого-то были и мать, и бабушка одновременно. Наверное, греки. У них красивые греческие имена, как и у нее. Может быть, это их родственники, которые могут скоро приехать? К папе приезжает так много разных людей. Может быть, Агесистрата и Архидамия похожи на ее греческую нянюшку, которая так смешно выговаривает латинские слова, но печет такие вкусные лепешки? Ведь этот кто-то уже достиг двадцати лет и хочет жить по-спартански.

Про Спарту папа часто говорил. Не ей, а своему управляющему и секретарю. «Вот у нас в Спарте было так…»