Читать книгу - "Четыре войны морского офицера. От Русско-японской до Чакской войны - Язон Туманов"

Под вечер мне пришлось дежурить на катере. Как мне хотелось, стоя долгими часами у пристани, подняться по ступенькам на мол и побродить по незнакомому городу – ведь это был для меня мой первый заграничный порт! Но об этом нечего было и думать: каждую минуту мог появиться офицер с телеграммой, которую, не теряя ни секунды, нужно было доставить на «Суворов». И я продолжал терпеливо сидеть в катере, а надо мной, на пристани, стояла толпа зевак, пришедших полюбоваться издали на иностранные военные корабли. Некоторые из этих лодырей, облокотившись на поручни пристани, бесцеремонно разглядывали меня и мою команду как диких, никогда не виданных зверей и, сбрасывая не стесняясь на палубу моего катера пепел своих вонючих сигар, делились между собою впечатлениями на незнакомом мне языке.

День прошел, не внеся никаких изменений в положение вещей, которое было для нас не из приятных. Из испанских газет мы узнали о мобилизации английского флота и о сосредоточении эскадр Канала и Средиземного моря. Сила, в сравнении с нашей слабой эскадрой, получалась такая, что в случае столкновения от нас в самый короткий срок полетели бы пух и перья. Командующий британской эскадрой в Гибралтаре получил от своего правительства секретную телеграмму следующего содержания: «Задержите русский Балтийский флот в Виго убеждением; если это не удастся, то силой». В то время об этом мы, конечно, не знали, но что вопрос мира и войны между Россией и Англией висит на волоске, это было ясно даже испанским альгвазилам. Трагичность нашего положения усугублялась еще тем, что эскадра наша была разрознена по эшелонам, а у ядра эскадры, у нашего дивизиона новейших броненосцев, уголь в ямах был на исходе, ибо нам пришлось пропустить две погрузки – одну у Скагена и другую в Бресте, куда мы не могли зайти из-за тумана.

На следующий день в бухте появился, на короткий, впрочем, срок (так как, простояв некоторое время, он снова вышел в море) – английский крейсер «Lancaster». По-видимому, он приходил с чисто разведывательными целями.

Наконец к вечеру этого второго дня нашего пребывания в Виго сгустившаяся донельзя политическая атмосфера, по-видимому, значительно прояснилась, ибо на «Суворове» взвился сигнал – «Приступить к погрузке угля». Съездившей на флагманский корабль офицер привез известие, что разрешено принять на каждый броненосец по 450 тонн, но штаб неофициально рекомендует, если к тому будет малейшая возможность, погрузить возможно больше.

Угольщик-немец вновь ошвартовался у нашего правого борта, и погрузка началась. Мы вышли на погрузку авралом, всем судовым составом, включая даже нашего судового священника отца Паисия, монаха из Сергиевой пустыни, – с самым решительным намерением перегрузить к нам хотя бы все содержимое парохода. Но не тут-то было: настроение наше сразу же и резко упало, когда мы увидели все тех же альгвазилов, ставших – один у носовых трюмов, другой у кормовых, и приготовившихся записывать каждый перегруженный мешок угля с не менее, по-видимому, твердым намерением не дать нам ни одного пуда сверх положенных 450 тонн.

На пароходе было их всего двое, этих альгвазилов: один – огромного роста, толстый, с багровым лицом и апоплексическим затылком, другой – маленький, тщедушный, с бледным и злым лицом. Ограниченное число наших контролеров давало нам надежду взять их не мытьем, так катаньем и, тем или иным способом, обманув их бдительность, принять угля больше положенного количества. Так оно вскоре и вышло: капитан немецкого парохода, которому мы поведали наше горе, подал нам блестящую идею:

– А попробуйте-ка вы их накачать, господа, – сказал он нам, – это тем легче будет сделать, что они должны быть голодны, как звери, ибо я им с самого утра еще ничего не давал есть, а также не замечал, чтобы им что-либо присылали с берега.

– Вот за это спасибо! В таком случае уж будьте благонадежны, что лягут костьми голубчики! – послышались радостные восклицания.

Арамис немедленно же отдал необходимые распоряжения, а симпатичный капитан-немец предоставил для этой цели пароходную кают-компанию, за что, в виде компенсации, получил в полное свое распоряжение одного из вестовых и право распоряжаться всем имеющимся у нас в наличии запасом пива. Для приведения же в исполнение казавшейся нам сначала столь легкой дипломатической миссии был снят с погрузки мичман Щербачев, который, напутствуемый советом Арамиса «не напиться самому», – появился вскоре на палубе, предшествуемый вестовым, несшим на подносе в высшей степени скудную закуску, но зато изобильнейшую выпивку.

– Смотри, Олег, сам-то не надерись, – кричали вслед приятели Щербачева, когда он с серьезным лицом, сознавая всю ответственность возложенного на него поручения, проходил мимо. Впрочем, Арамис знал, кого выбирать, ибо, если можно было на кого-нибудь положиться в этом смысле, то это именно на выдержанного, с большим характером, мичмана Щербачева.

Вскоре после того, как он скрылся в пароходной кают-компании, мы увидели, как толстый испанец поднялся на спардек, откуда можно было наблюдать за носовыми и кормовыми трюмами одновременно, а тонкий нырнул в кают-компанию. Больше мы его уже не видели.

Толстяк долго и терпеливо ожидал своей очереди. Наконец, кому-то удалось каким-то образом, – у нас никто не говорил по-испански, – уговорить его поручить свою задачу одному из наших же унтер-офицеров, а самому последовать примеру своего товарища. Сказано – сделано: на спардек был поставлен баталер, принявшийся вести счет подъемов, а толстяк направился в пароходную кают-компанию.

Давно уже наступила тихая, ясная ночь. Но ночь эта была тиха и ясна для всех, кроме нас: броненосец и стоявший у его борта пароход были окутаны тяжелой, густой тучей мельчайшей угольной пыли, сквозь которую с трудом проникал свет от подвешенных в разных местах электрических люстр. Несмолкаемо гремели цепи лебедок, скрипели блоки, щелкала тележка стрелы Темперлея^[67], и сквозь этот шум, лязг и грохот – голоса команд, подбадривающие восклицания офицеров, взрывы смеха и изредка смачная ругань по адресу зазевавшегося на лебедке машиниста.

Мичман Сакеллари, коренной одессит, попытался ввести в лексикон командных слов не существовавшие до того на военных судах команды «вира» и «майна»^[68], принятые, кажется, на коммерческих судах всех наций мира. У него даже и интонация появилась, типичная для одесского грузчика, когда он весело и протяжно покрикивал, напирая на букву «о»:

– Вира помалу…

Но эта профанация оскорбляла деликатное ухо Арамиса, и он категорически запретил употребление этих выражений, решительно заявив:

– Вы не на лайбе, мичман Сакеллари! Извольте командовать «трави» и «выбирай», как приличествует на военном корабле.

Был 12-й час ночи, когда я, улучив свободную минуту, решил посмотреть, что поделывают наши испанцы. Пробираясь по спардеку парохода к его кают-компании, я чуть не споткнулся об растянувшегося прямо на грязной палубе маленького альгвазила, – он крепко спал. Заглянув снаружи в иллюминатор кают-компании, я ничего не смог рассмотреть, так как изнутри они были занавешены матерчатыми шторками. Тогда я решил войти внутрь.