Читать книгу - "Фронда - Константин Кеворкян"

Слышите это лакейское «хорошо-с»?

Поначалу все они были смелыми – как и вечно недовольными. Французский журналист свидетельствует: «Большинство питает к режиму глухую ненависть, вызванную не столько материальными лишениями, сколько моральной атмосферой, созданной в государстве. Слова: комячейка, завком, домком, ГПУ – звучат для них кошмаром…» (7)

Остро критически относился к новой действительности и молодой сын профессора богословия М. Булгаков. «20–21 декабря (1924). Все съела советская канцелярская, адова пасть. Каждый шаг, каждое движение советского гражданина – это пытка, отнимающая часы, дни, а иногда и месяцы», – писал он в своем дневнике, который при обыске изъяли органы ГПУ (8). Там же – в дневниках: «Новый анекдот: будто по-китайски “еврей” – “там”. Там-там-там-там (на мотив “Интернационала”) означает “много евреев”»^[203] (9). Это не было проявлением антисемитизма, но живой реакцией на резко изменившиеся условия жизни и вполне понятное раздражение от обилия незваных гостей. Его друг (и еврей по национальности) Илья Ильф говорил:

– Что вы хотите от Миши? Он только-только, скрепя сердце, признал отмену крепостного права. А вам надо сделать из него строителя нового общества! (10)

Народ, пошедший на поводу не у либералов западного образца, а у крайне левых радикалов (большевиков), сделал свой решающий выбор. И этот выбор лишил многих представителей старой интеллигенции привычных преференций, что вызывало их вполне понятное раздражение. В отличие от Ильфа, Булгаков, происходивший из состоятельной и уважаемой семьи, ничего не приобрел в 1917 году, а только потерял. В этом секрет и вдохновения автора «Белой Гвардии» («Дней Турбиных»), и его ошеломляющего успеха у интеллигентной публики в конце 1920-х годов. В дневнике писателя Ю. Слезкина 27 февраля 1932 года находим воспоминание об успехе постановки: «Присутствовавшие на первом после возобновления спектакле “Дни Турбиных” рассказывают, что после окончания спектакля занавес поднимался пятнадцать раз, так несмолкаемы были аплодисменты и вызовы автора. Булгаков благоразумно не выходил. Такой триумф не упомнят в Художественном театре со времен Чехова» (12).

Булгаков стал первым из советских драматургов, пьесу которого поставили на МХАТовской сцене. В мгновение ока почти диссидент Булгаков оказался в первом ряду советской литературной элиты и этим статусом весьма дорожил: в полунищей стране внимание самого вождя, отдельная квартира и гарантированный прожиточный минимум дорогого стоил. Е. Булгакова записывает интересный диалог между Булгаковым и его гостем: «За ужином Николай Васильевич с громадным темпераментом стал доказывать, что именно М.А. должен бороться за чистоту театральных принципов и за художественное лицо МХАТа.

– Ведь вы же привыкли голодать, чего вам бояться! – вопил он исступленно.

– Я, конечно, привык голодать, но не особенно люблю это. Так что уж вы сами боритесь» (13).

Такая метаморфоза типична. Отстраненная и осторожная позиция характерна для любого зрелого писателя, на практике познавшего прелести советского сыска и скорректировавшего свою позицию – от острого неприятия до видимого смирения перед новым строем. Противостояние с государством ушло в область элитарного искусства, философских осмыслений и кухонных бесед. Более того, грубое давление тоталитарной системы вызывало продуктивную энергию внутреннего сопротивления, которой не хватало подчас русским эмигрантским авторам, жившим в условиях относительного благополучия. Но может ли привычная для старой интеллигенции энергия сопротивления государству затмить все то, что новое государство реально создавало?

М. Горький как-то сказал, что приятно видеть своих врагов уродами. Так многие поступают и сегодня, напрочь отметая «советское прошлое», малюют его однообразной черной краской, а его деятелей выставляют отпетыми мерзавцами. Всякие были. Многие из лучших произведений советского искусства создавалось авторами, убеждено верившими в советский идеал (например, И. Ильф и Е. Петров), что вовсе не исключало их острокритического восприятия действительности, приятельских отношений с «писателями-попутчиками»^[204], возможности дружить с ними семьями, бывать в гостях друг у друга. «Любовь Евгеньевна (вторая жена Булгакова – К.К.) уверяла, что по одному виду Е. Петрова, по его тону можно было сразу же определить, какая погода стоит на дворе вокруг имени Михаила Булгакова. А Ильф был неизменно ровен, как будто не было никаких скандалов… Ровен, доброжелателен, божественно остроумен… Это ее слова: божественно остроумен…» (14).