Читать книгу - "Екатерина Великая - Ольга Игоревна Елисеева"

Читая такие строки, императрица, должно быть, думала: всюду клин. Вот венец ее блистательного царствования! Во внешней политике скорое военное поражение, во внутренней — нищета, бесправие народа, голод… Вот результаты ее законодательной и административной деятельности — надвигающаяся катастрофа государства, интервенция, кровавый мужицкий бунт. Если трагедия эскадры Нассау согнула Екатерину, то книга Радищева должна была ее окончательно сломить.

Однако вышло по-другому. Екатерина была сделана из очень прочного человеческого материала. Она оставалась государыней в своей стране и вскоре наглядно продемонстрировала это именно на примере дела Радищева. Еще в 1774 году Екатерина писала Потемкину по поводу попытки П. И. Панина присвоить себе диктаторские полномочия: «Дай по-царски поступить, хвост отшибу!» Тогда Григорий Александрович удержал гнев императрицы. Теперь его рядом не было, и Екатерина вознамерилась-таки «отшибить хвост».

На беду русское правительство еще не знало, что лучший способ замять скандал с неугодной публикацией — делать вид, будто ее нет. Тогда о ней вскоре забудут, увлеченные очередной новинкой. Но с книги Радищева этот горький опыт только начинался. «Путешествие…» было первым пробным камнем революционной пропаганды в России. Камень этот попал в цель. Неверное поведение власти в отношении автора создало новый культурный архетип — запретная политическая книга и преследование за ее распространение.

Прозорливый Потемкин предупреждал императрицу после ознакомления с присланным ему «Путешествием…», что не следует уделять случившемуся чрезмерного внимания. Служивший при светлейшем князе мемуарист С. Н. Глинка вспоминал: «В сильной вылазке против князя Григория Александровича он (Радищев. — О. Е.) представил его каким-то восточным сатрапом, роскошествующим в великолепной землянке под стенами какой-то крепости. По этому случаю князь Таврический писал Екатерине: „Я прочитал присланную мне книгу. Не сержусь. Рушением очаковских стен отвечаю сочинителю. Кажется, матушка, он и на Вас возводил какой-то поклеп. Верно и Вы не понегодуете. Ваши деяния — Ваш щит“»^[1445].

Однако Екатерина была серьезно оскорблена всем, что прочла у Радищева. Она заявила: «Грех ему! Что я ему сделала? Я занималась его воспитанием, я хотела сделать из него человека полезного Отечеству»^[1446]. Совету был дан приказ расследовать дело, «не взирая на лица». Такие жесткие слова касались прежде всего Воронцова. На его «лицо» советникам не следовало «взирать», вынося решение. В июле писатель был приговорен к смерти через отсечение головы. Но 4 сентября 1790 года императрица заменила казнь на десятилетнюю ссылку в Сибирь.

«Шалость» или «Набат революции»

Буквально на следующий день Воронцов передал в крепость 300 рублей на покупку для узника теплой одежды и обуви. Радищева повезли в ссылку закованным «в железа», но Александр Романович добился снятия кандалов. Петербургские сплетники не ошибались, говоря, что граф шлет вслед своему бывшему подчиненному целые обозы. В губернских городах, через которые проезжал Радищев, его ожидали письма, деньги, теплые вещи, книги, привезенные курьерами графа. Но что еще важнее — мягкое отношение местных властей, на которые оказывал из Петербурга давление Воронцов. Все годы пребывания писателя в ссылке граф направлял ему солидную по тем временам финансовую помощь. Сначала по 500 рублей ежегодно, затем, когда Радищев женился на сестре своей покойной супруги Елизавете Васильевне Рубановской и у них родился ребенок, сумма увеличилась до 800 рублей. С появлением на свет второго малыша — до 1000 рублей^[1447].

Заметим — благодеяния посыпались на ссыльного писателя именно после смягчения приговора, когда стало ясно, что он рассказал и о чем умолчал. А до того, во время следствия, Воронцов залег на дно, не посещал придворных церемоний, обедов, праздников, сказавшись больным, перестал появляться в Совете. Недоброжелатели обвиняли Александра Романовича чуть ли не в соавторстве с Радищевым или, во всяком случае, в подстрекательстве к написанию крамольной книги. Понадобилось заступничество Безбородко, в личном разговоре уверившего государыню, будто граф узнал о «Путешествии…» позже других^[1448].

Пока шло следствие, суд выносил приговор, а императрица два месяца медлила с помилованием, Воронцов вел себя очень тихо. Мнение о том, что Александр Романович, добиваясь от Екатерины помилования Радищева, «бойкотировал» придворные мероприятия, выглядит комично. Отлучка от двора по тем временам значила потерю веса в делах, а Воронцов годами добивался того влияния в Совете, которое у него появилось с началом второй Русско-турецкой войны, когда Потемкин уехал на юг. Это влияние месяц от месяца возрастало (по выражению Гарновского, «другие члены Совета в его присутствии не смеют и пикнуть», «сидят молча, опустив головы») и было подорвано только разбирательством по делу Радищева. Отсутствие Воронцова на советах как раз тогда, когда всплыл вопрос о полутора миллионах, дорогого стоило. Ни о какой помощи, ходатайствах, заступничестве, пока шло следствие и вершился суд, речи быть не могло. Одинокая, всеми оставленная женщина, свояченица Радищева Елизавета Васильевна собрала драгоценности, имевшиеся в доме, и на свой страх и риск отправилась в лодке в Петропавловскую крепость, где вручила их следователю С. И. Шешковскому, за которым закрепилась дурная слава «кнутобойца»^[1449]. Считается, что именно эта взятка избавила писателя от допроса с пристрастием. Сам Радищев, узнав, что с ним будет разговаривать Шешковский, упал в обморок. А в день объявления приговора темные волосы Александра Николаевича подернулись сединой^[1450].

Воронцов тяжело переживал происходящее. Пока Радищев находился в крепости, он писал своему брату Семену, посланнику в Лондоне: «Я не знаю ничего более тяжелого, как потеря друзей, в особенности когда не распространяешь широко свои связи… Я только что потерял, правда, в гражданском смысле, человека, пользовавшегося уважением двора и обладавшего наилучшими способностями для государственной службы. Его… помощь мне была велика. Это — г-н Радищев; Вы несколько раз видели его у меня, но я не уверен, что Вы хорошо знали друг друга. Кроме того, он исключительно замкнут последние семь или восемь лет (со времени потери жены. — О. E.). Я не думаю, чтобы его можно было заменить; это очень печально. Не был ли он вовлечен в какую организацию? Но что меня, однако, более всего удивило, когда случившееся с ним событие стало широко известно, это то, что я в течение долгого времени считал его умеренным, трезвым и абсолютно ни в чем не заинтересованным, хорошим сыном, отцом и превосходным гражданином… Он только что выпустил книгу под названием „Путешествие из Петербурга в Москву“. Это произведение якобы имело тон Мирабо и всех бешеных Франции»^[1451].