Читать книгу - "Екатерина Великая - Ольга Игоревна Елисеева"

Радищев знал о мелких злоупотреблениях своих подчиненных (копеечных по сравнению с доходами Воронцова), но закрывал на них глаза. Взамен он потребовал услуги за услугу, когда стал готовить свою книгу к выходу в свет. Названные люди трудились над созданием макета «Путешествия…», его корректурой и, наконец, публикацией заветных шестисот экземпляров в личной типографии Радищева на третьем этаже его дома^[1439]. Даже если они не разделяли взгляды автора, они не могли отказаться, боясь потерять работу. Не смели наборщики и донести о крамоле из опасения, что их собственные делишки на таможне будут раскрыты. Начальник прекрасно рассчитал глубину личной преданности подчиненных. Конспирация была полной.

Этот случай рисует Радищева вовсе не как человека восторженного и романтического. Трезвый расчет, деловая хватка и даже в какой-то мере беспощадность. А разве история революций знает мало представителей этого типа? К нему принадлежали многие из столь любимых автором «Путешествия…» якобинцев.

«Не сделана ли мною ему какая обида?»

Итак, именно Радищеву Воронцов поручал курирование вывозимых из Петербурга ценностей. Многие тогда покидали столицу и перебирались подальше от театра военных действий. Могли град Петра пасть? В случае объединения шведской и английской эскадр — вполне вероятно. Даже Екатерина не рассчитывала выбраться из опасного положения без потерь. Конечно, она надеялась на лучшее и не собиралась бежать даже в самые опасные дни. Однако силы покидали пожилую императрицу. Екатерине шел уже 62-й год. Порой ее нервы сдавали. После известия о поражении эскадры Нассау императрица пережила тяжелейшее потрясение.

В эти страшные дни у нее на столе и появилось «Путешествие…». До сих пор неизвестно, кто его туда положил. Считается, что в Петербурге заговорили о новинке, государыня заинтересовалась и попросила показать ей текст^[1440]. Однако такое развитие событий маловероятно. Город находился на грани эвакуации. Летом 1790 года петербуржцам почти не было дела до книжных лавок. Они собирали свой скарб и готовились бежать при приближении неприятеля. Из шестисот книг, напечатанных автором, разошлось 25 экземпляров. В лавки поступило всего несколько штук. Остальные — подарочные. Их Радищев рассылал известным литераторам (например, Г. Р. Державину), масонам, да и просто друзьям. Но в обстановке возбужденного ожидания шведов всем, по чести сказать, было не до «Путешествия…». Почти все розданные экземпляры автору удалось вернуть, когда он узнал о резких отзывах государыни и грозе, собиравшейся над его головой. Он сложил книги в сундук, намереваясь зарыть их за городом. Таким образом, текст был похоронен самим писателем.

Интерес общества к «Путешествию…» возник позднее, после ареста Радищева, и, собственно говоря, этим-то арестом был вызван. Именно тогда стали создаваться рукописные копии с немногих оставшихся в обороте экземпляров. За конец XVIII–XIX век таких копий было снято около пятидесяти. Даже если принять во внимание, что с одной копией может познакомиться несколько человек, то круг людей, действительно прочитавших «Путешествие…», был значительно уже, чем круг тех, кто о книге только слышал.

Парадоксально, но на развитие русской общественной мысли огромное влияние оказал текст, который мало кто читал. Зато все знали, что автор ругал существующий строй и за это отправился в Сибирь. История книги возбуждала интерес больше, чем сама книга.

Поток важных военных и дипломатических бумаг, проходивших через руки императрицы в это время, был чрезвычайно велик. И все же, увидев текст, государыня не отложила его в сторону, начала читать. А дальше… дальше неясно, что для нашей героини было страшнее: канонада за окнами или неслышные выстрелы с белых аккуратных страниц. Во всяком случае, судя по запискам Храповицкого, в самые тяжелые дни Екатерина вновь и вновь возвращалась к чтению, бралась за перо, писала заметки.

«2 июля. Продолжают писать примечания на книгу Радищева, а он, сказывают, препоручен Шешковскому и сидит в крепости… 7 июля. Примечания на книгу Радищева посланы к Шешковскому. Сказывать изволила, что он бунтовщик, хуже Пугачева, показав мне, что в конце хвалит Франклина, как начинщика (американской революции. — О. E.), и себя таким же представляет. Говорено с жаром о чувствительности (автора. — О. Е.)»^[1441].

Всего императрица написала более девяноста помет. За исключением хрестоматийной: «Бунтовщик похуже Пугачева» — их редко приводят. Наверное, потому, что в отличие от текста Радищева они глубоко личностны. Императрица все пыталась понять: что она как человек сделала другому человеку, где обидела, обошла по службе? За что он так больно ударил ее в самый неподходящий момент?

Если Дашкова заметила в Радищеве «писательский зуд», то Екатерина — «необузданные амбиции» и «стремление к высшим степеням». Она писала: «…да ныне еще не дошед, желчь нетерпения разлилась повсюду на все установленное и произвела особое умствование, взятое, однако из разных полу-мудрецов сего века… Не сделана ли мною ему какая обида?»^[1442]

Любопытно, но некоторые отзывы Екатерины, в частности о французских «полу-мудрецах» или о фальшивой «чувствительности», почти дословно совпадают с характеристикой, данной тексту Радищева А. С. Пушкиным много лет спустя. «Сетования на несчастное состояние народа, — писал поэт, — на насилие вельмож и проч. преувеличены и пошлы. Порывы чувствительности, жеманной и надутой, иногда чрезвычайно смешны… В Радищеве отразилась вся французская философия его века: скептицизм Вольтера, филантропия Руссо, политический цинизм Дидрота и Реналя; но все в нескладном, искаженном виде, как все предметы криво отражаются в кривом зеркале. Он есть истинный представитель полупросвещения. Невежественное презрение ко всему прошедшему, слабоумное изумление перед своим веком, слепое пристрастие к новизне, частные поверхностные сведения, наобум приноровленные ко всему»^[1443].

За всю историю бытования книги Радищева только два автора писали о ней с непониманием и раздражением. Это были Екатерина и Пушкин. Кто бы мог подумать, что их мнение удастся замолчать?

В советское время исследователям полагалось быть в восторге от того, что Русь зовут к топору. Однако странно читать подобные же восторги в наши дни, как если бы Русь к призывам осталась глуха и за топор так и не взялась. «О! если бы рабы, тяжкими узами отягченные, яряся в отчаянии своем, разбили железом, вольности их препятствующим, главы наши, главы бесчеловечных своих господ, и кровию нашею обагрили нивы свои! Что бы тем потеряло государство? Скоро бы из среды их исторгнулися великие мужи для заступления избитого племени; но были бы они других о себе мыслей и права угнетения лишены. Не мечта сие, но взор проницает густую завесу времени, от очей наших будущее скрывающую: я зрю сквозь целое столетие!»^[1444] — восклицал Радищев. И действительно зрел. Вот только является ли уничтожение целого сословия и разорение страны предметом для радости?