Читать книгу - "Семейная хроника - Татьяна Аксакова-Сиверс"

В нашей семье первой выпущенной на свободу «ласточкой» была Лиза Шереметева-Чижова. Весной 1954 года она примчалась со строительства на реке Уфе, имея на руках никем доселе не виданный документ: справку Военного трибунала о том, что дело ее (семнадцатилетней давности) пересмотрено и прекращено «за отсутствием состава преступления». Лиза тут же получила московский паспорт и была прописана в Шереметевском переулке. Быстрота пересмотра объясняется тем, что Лизу «судила» московская тройка, а разбор дел начался с Москвы. Нам же, провинциалам, пришлось еще долго ждать восстановления своих прав и пессимисты говорили: «Пока солнце взойдет — роса глаза выест».

Не принадлежа к пессимистам и окрыленная надеждами, осенью я вновь рискнула провести свой отпуск в Москве и даже совершила оттуда приятную поездку к Анночке Толстой-Поповой на ее дачу под Звенигородом. На этот раз все прошло гладко, но настроение омрачилось тем, что мой отец уже страдал неизлечимой болезнью, о которой мы не подозревали, с повышенной нервностью относился к моим «экспериментам» и успокоился только тогда, когда узнал, что я благополучно вернулась и засела за больничный годовой отчет в назначенных мне на жительство Вятских Полянах.

В половине декабря я получила ошеломившее меня письмо от Лидии Дмитриевны Некрасовой, в котором она сообщала, что Борис тяжело болен и помещен на обследование в больницу Склифосовского, в палату Сергея Сергеевича Юдина. Я поняла, что имеется подозрение на рак, от которого умерла его мать, и попросила опровергнуть или подтвердить мои подозрения. На это последовала телеграмма: «Ваши подозрения оправдались».

Наступил 1954 год. В первой половине февраля заведующая райздравом Плавинская, главврач Глушаева и я отправились в Киров для сдачи годового отчета. Пока мы «ходили по мукам», переходя из одного отдела в другой, на мое имя пришла переданная из Вятских Полян телеграмма: «Состояние Бориса безнадежно. Случай неоперабельный». Мои «начальницы», подходя ко мне для ее вручения, боялись, что я брошу все дела и сразу помчусь в Москву. Такой поспешности я не проявила, но, когда обходной лист был подписан, я, вместо того чтобы возвращаться в Поляны, села в московский поезд, считая телеграмму равносильной вызову, на который нельзя не реагировать. В пути я стала сомневаться в правильности принятого решения.

Для начала отец «окатил меня ушатом холодной воды». «Вот как ты заботишься о моем спокойствии! Ты знаешь, как тревожно я воспринимаю твои нелегальные разъезды, а тут ты срываешься по первому зову, без всякой необходимости». На это возразить было нечего. Позвонив по телефону, я узнала, что Борис перевезен из больницы домой и не знает о тяжести своего заболевания, считая, что у него язва желудка. Тут я стала совсем в тупик: чем можно будет объяснить мое появление у него на квартире, которую мы с Лялей Базилевской называли в шутку «цитаделью», так как он туда никого не приглашал. Я поняла, что Лидия Дмитриевна в смятении чувств отправила мне телеграмму, не обдумав, что из этого выйдет. Чтобы обсудить план действий, мы с ней встретились в зале почтамта на Мясницкой улице.

Несмотря на присущую Лидии Дмитриевне сдержанность, видно было, сколь глубоко она потрясена. Возможно, к ее горю примешивалось мучительное недоумение: как могла она не заметить развития болезни Бориса до тех пор, пока лично знакомый ей Юдин не сказал, что сделать уже ничего нельзя. Наше совещание на почтамте ни к чему толковому не привело, и мои два посещения Бориса «у одра его болезни» были в достаточной мере неоправданными. Он с некоторым раздражением говорил о своей «язвенной болезни», я говорила о каких-то пустяках, удивляясь благообразию и даже красоте его лица, не носившего никаких следов раковой кахексии. Двадцать шестого февраля я уехала в Поляны, а через несколько дней — 3 марта — он скончался и был похоронен на Пятницком кладбище.

В Полянах меня ждало известие, что из управления НКВД несколько раз обо мне справлялись, так как начальник товарищ Белозеров желает меня видеть. «Ну вот! Снова попалась!» — думала я, идя на Советскую улицу. Однако меня ожидало совсем не то, что я думала. Любезно предложив мне сесть, капитан Белозеров сказал: «Я звонил в больницу, но мне сообщили, что Татьяна Александровна в отсутствии. — (Я оценила, что он не сказал «в Москве»). — Так вот! Вы несколько раз подавали заявление о снятии судимости. По этому поводу вам следует срочно выехать в Киров и обратиться в наше областное управление к майору Мамаеву (кабинет такой-то). Он вас ждет».

Я не заставила повторять два раза и через сутки уже поднималась на четвертый этаж мрачного серого дома на Ленинской улице Кирова. Майор Мамаев встретил меня вполне учтиво и для начала знакомства стал расспрашивать, как я чувствовала себя в Вятских Полянах, не очень ли меня там ущемляли. Со всей искренностью я ответила, что никаких претензий к Вятским Полянам не имею. После этого Мамаев открыл увесистый фолиант, заключавший, якобы, мое дело, и сказал: «Ну, а теперь посмотрим, в чем вы, Татьяна Александровна, обвиняетесь!» Тут я краем глаза увидела подшитый протокол моего последнего допроса в Саратовском УНКВД. Мамаев пробежал глазами текст протокола и сказал: «Поскольку здесь Аксакова отрицает наличие антисоветских разговоров на вечере у Скобельцыных, надо полагать, что так оно и было». Затем, продолжая читать материалы, он с плохо скрываемой улыбкой добавил: «Одного не понимаю, как такая благовоспитанная дама, как Т.А.Аксакова, могла сказать, что саратовские студенты — ослы!» — На что я, уже явно смеясь, воскликнула: «Позвольте, как могла я это говорить, когда я этих студентов никогда не видела?! Я только могла слышать подобные слова от их профессоров и за это так жестоко поплатилась!»

После этого Мамаев захлопнул фолиант и, сделав самое приятное лицо, произнес: «Видите ли, Татьяна Александровна, не мы вас судили и потому не имеем права отменять чужие решения. Мы должны отправить ваше дело в Москву. Однако могу вас заверить, что мы сопроводим его самыми благоприятными для вас отзывами». Тут Мамаев встал и произнес исполненные скромности слова: «Я думаю, что вы, Татьяна Александровна, знаете историю лучше моего — (Я не возражала!). — Вам должно быть известно, что великие социальные сдвиги не совершаются без ненужных жертв. Лес рубят — щепки летят!»

Услышав эту классическую фразу, я поняла, что аудиенция окончена, и удалилась, сопровождаемая наилучшими пожеланиями майора Мамаева. Тон вышеприведенной беседы показался мне настолько обнадеживающим, что я как на крыльях спустилась с четырех этажей страшного дома и совершила очередной легкомысленный шаг — послала отцу телеграмму: «Приехала Киров снятия судимости».

По получении этой телеграммы все обитатели шереметевской квартиры возликовали и, по выражению отца, «в воздух чепчики бросали». Когда же пришло мое письмо с описанием разговора в кабинете Мамаева, отец счел мою радость преждевременной и вновь рассердился на меня за то, что я не щажу его спокойствия, окрыляя несбыточными мечтами. (Он еще не простил мне приезда по вызову Лидии Дмитриевны.) Даже то, что в Полянах капитан Белозеров выдал мне «чистый» паспорт без § 39, показалось отцу недостаточно убедительным. Ему хотелось видеть в моих руках справку Военного трибунала, подобную той, которая была у Лизы. (По злой иронии судьбы я получила ее через два месяца после его смерти.)