Читать книгу - "Презумпция вины - Анна Бабина"

– Она на тебя не обижалась из-за квартиры, кстати, в отличие от Нины. Нина-то понятно почему с тобой знаться не хочет, а вот Ксюша… что она тебе сделала?

– Мне – ничего.

– Зой, ее муж был тем еще ублюдком.

– Ты и сам не веришь в ее невиновность, так? И никто не верит! Даже лезть не хочу в эту клоаку.

– Ты ее пойми, деточка. Мать умерла, первого мужа убили, две маленькие девчонки на руках… Да и прошло уже…

– И что? Тем более. Пап, она старше меня почти на тридцать лет! Она мне в матери годится. О чем мы будем говорить?

Отец достал новую сигарету, сплющил между большим и указательным и убрал обратно в пачку.

– Тебе никогда не казалось несправедливым то, что бабушка оставила квартиру тебе?

– Что? – Зоя едва не выронила стаканчик, который держала в руках. – Прекрати. Ты отец мне или нет?

Она метнула стаканчик в урну и вскочила, зацепившись полой плаща за обгрызенный край скамейки.

– Понимаю, почему мама от тебя ушла!

Запрещенный прием. Отец съежился, словно от удара. Зое стало жарко и стыдно. Попыталась смягчить:

– Бабушка любила меня, поэтому и…

– Бабушка любила меня, – голос отца звучал глухо. – Тут есть кое-что еще.

Отцовская четырехпалая ладонь метнулась за пазуху и вытянула длинный конверт.

– Мать твоя против была, чтоб я тебе давал это письмо, но теперь, наверное, можно. Как в романе каком-нибудь. Бред собачий. На!

Налетел ветер, и желтые листья полились им на головы.

– И доверенность забери. Не стану я ничего продавать.

Ушел, не прощаясь.

Староуральская область, ДОЛ «Молодость», 2014

В дýше у Зои всегда мерзли колени. Медленно взбираясь вверх, холод обнюхивал ее ноги, как злой пес, и они покрывались гусиной кожей. Отвратительно. Холод с Зоей соревновались, кто быстрее. Чаще всего она проигрывала. С треском – потому что щелястая дверь душевой трещала у нее за спиной, когда она выскакивала наконец на улицу, обмотанная поверх пижамы и толстовки полотенцем – для тепла.

Зоя совершенно точно была не из мерзлячек, зимой отважно расхаживала без шапки и в короткой курточке, которая, если неудачно наклониться, открывала уральским ветрам голую поясницу, но летний душ в лагере был сущим мучением. Из реки в ветреную погоду и то проще вылезать.

Она быстро шагала по тропинке от душевой к корпусу, к свету окон и фонарей: холодно, да и хоть из страшилок про черные простыни и красные пятна на стене она уже давно выросла, но темноту по-прежнему не любила. Кто знает, что там скрывается? Однажды ей приснилось, как из-за угла бревенчатого дома в темноте выскакивают вооруженные люди, валят ее на землю и кричат. На немецком.

Наверное, всему виной воображение и семейная история про «бабушку Зою», в честь которой ее и назвали. Странно, конечно, что бабушка эта умерла в семнадцать лет. Какая она, к черту, бабушка?

Зое на следующий год исполнится семнадцать. Страшно это, наверное, – быть расстрелянной. Ей вспомнился портрет Зои в спальне бабушки Лиды. Красивая и по нынешним меркам девушка. Все говорили, что Зоя на нее похожа, но ей самой так не казалось. Бабушка красивая, а она, Зоя, обычная.

Интересно, успела ли «бабушка Зоя» кого-то полюбить? Остался ли он жив, знал ли о судьбе «бабушки Зои»? А то так любишь-любишь, умрешь потом, а он и не узнает. Сейчас, конечно, с этим проще – друзья наставят на аватарки свечек на черном фоне, кто-нибудь смонтирует пошленькое видео под грустную песню. Цветочки там всякие, плачущие ангелочки при смене кадра. Блевотина.

Совсем некстати Зоин «он» вывернулся из-за угла корпуса. Спросил, смеясь во все глаза:

– Чугаева, что не спим?

– Чугуева, – поправила она. – В душ ходила. Иду спать.

Он, красавец-вожатый, или, как здесь почему-то говорили, политрук, Женя Збруев, послал ей снисходительную полуулыбку. И посмотрел – как на всех: на свою девушку Ленку, которую, говорили, таскал по ночам под трибуны, на начальника лагеря и на них – мелюзгу.

– Гляди, русалка, утащат, – сказал и растворился в темноте.

Русалка!

Приятно, конечно.

Зоя вошла в спящий корпус.

Пахло хлоркой и – слегка – пищеблоком. За окнами холла темнел лес, над которым вставала луна, желтая и неуютная.

Идти в «кубрик» (еще одно дурацкое название, что у них здесь, армия, что ли) не хотелось. Девчонки, завернувшись в одеяла, шепчутся небось о завтрашних танцах, о том, стоит ли обувать босоножки на платформе, о медляках и торопливых поцелуях под лестницей, о маминой туалетной воде «Жадор», которой можно пшикнуть совсем чуть-чуть, а на деле, конечно, все польются, как из душа.

Этот проклятый «Жадор» преследовал ее потом долгие годы, она безошибочно чуяла его в качающейся толпе перед входом на эскалатор, в автобусе, в кафе, на вечеринке.

Запахи и музыка держат крепче всего.

Санкт-Петербург, 2018

– Ну как тебе квартира, ничего? – Папа обеспокоенно светил под раковину фонариком телефона. – Вроде не течет, просто звук такой, когда вода уходит. Но ты поглядывай все же.

– Пап, – Зоя закатила глаза, – мне не десять лет. Ну правда.

– Зачем ты вообще все это придумала с этим переводом? Училась бы себе в СтарГУ, а диплом получишь – хоть в Америку лети.

– Пап, ну ты же знаешь, что я всегда хотела в Питере учиться, а тут такая удача. Сама Сакалова сказала мне, что читала мои публикации и будет рада видеть меня среди их студентов! Понимаешь?

– Понимаю. Все понимаю, но сердце у меня не на месте.

– Когда поедем в «Икею»? Сегодня или завтра? У тебя самолет во сколько?

– В ноль двадцать.

– Следующей ночью, не этой?

– Зой, ну за идиота-то меня не держи. – Папа посмотрел на нее с укоризной, но все же полез в боковой карман сумки за распечатками. – Первого сентября.

– Ну и отлично. Иди пока полежи, я что-нибудь придумаю на обед. Мы в восемь завтракали, между прочим.

– Может, в «Кэфси» сходим? – Папа смотрел хитро. – Тут настоящий, не то что «чекан» наш староуральский.

Рассмеялись оба, а потом папа резко обрубил смех и сказал серьезно:

– Молодец ты, Зойка. Я же тоже когда-то в Ленинград хотел поступать, да мать не отпустила. Бабушка крута была, крута…. А потом уже не до Ленинграда стало. А там и мама твоя с грушами подоспела… Мы же на грушах сошлись! Я покурю в вытяжку, хорошо? Думаю, хозяйка не унюхает.

«Я и сама собираюсь так делать», – чуть было не вырвалось у Зои, но она вовремя прикусила язык. Отчим знает, мама догадывается, а папе знать незачем. Опять шарманку про материнство заведет. «Курящая мать никогда не станет отцом», – любимая присказка Жени, вожатого из лагеря, в которого она когда-то мельком была влюблена. Стихи о нем писала, на сайты всякие выкладывала и в соцсети. Господи, стыд какой.

Она натянула толстовку, чуть подкрасила глаза и вышла на кухню. Папа курил сигарету, вторую подряд – в импровизированной пепельнице из консервной банки уже корчился один хабарик. Понятно все с ним. Маму вспомнил. И груши. Она эту историю раз сто слышала, наверное.

Зойкина мама Лена когда-то жила с матерью в деревянном бараке на Парковом. Платочек огорода, уличный туалет, воскресные походы в баню – Зойке все это дичью казалось, а мама, между прочим, так выросла. В девяностом им, едва ли не последним во всем городе, дали взамен барачных комнат маленькую однушку на первом этаже пятиэтажки – счастье привалило!

Мать окружала Лену с детства искусственной, нарочитой бедностью, хотя деньги у них водились. «Денег, Ленуся, много не бывает», – говорила мать, заталкивая сложенные пополам купюры в жестяную банку для лаврового листа. Мамины деньги всегда пахли лаврушкой…

В коммерческом ларьке мама сносно зарабатывала, но этого всегда было недостаточно. Летом они вдвоем ходили через полгорода на «мичуринские дачи», где в брошенных садах можно было разжиться дармовыми яблоками и грушами. Мама прихватила из покосившегося щитового домика чью-то лопату. «Это не воровство, – важно рассуждала она, вышагивая по залитой вечерним светом дамбе. – Мы взяли ненужное. А нам сгодится». На сороковой день после маминой смерти Лена вынесла эту лопату к мусорным контейнерам – вдруг кому-то другому на самом деле пригодится?

Хорошие груши из сада есть не полагалось, с ними нужно было ходить