Читать книгу - "Зеркало времени - Николай Петрович Пащенко"

и когда ел-пил, готовил ли или только тщетно прособирался. Расхаживая под диктовку компьютеру-ноутбуку, волнуясь и переживая, намотал километров двадцать или сорок по горнице, вот ещё какой выискался добровольный затворник, кто ж меня этак-то заточил, но в глубине всё-таки чуть-чуть подцарапывала, будто коготком, возможная неточность памяти. И поздним воскресным вечером, вернувшись с благословенно плодотворной дачи на самом краешке восточной Европы через Уральский хребет домой, в западноазиатский Екатеринбург, первым делом я поспешно раскрыл очень хорошую книгу Бориса Грибанова о Хемингуэе, которую не вынимал из шкафа лет, наверное, двенадцать-пятнадцать, если ещё не больше.

Оказалось, что на самом деле незабвенная Гертруда Стайн провозгласила лозунг, которого придерживалась сама и внедряла в другие умы: «Цивилизация началась с розы. А роза есть роза есть роза есть роза». О себе она с глубокой убежденностью говорила, что: «Никто ничего не сделал для развития английского языка со времён Шекспира, не считая меня и отчасти Генри Джеймса». Имела в виду автора скандального романа «Улисс». Заслуги сэра Исаака Ньютона, да и других выдающихся творцов, в развитии английского языка она, по-видимому, игнорировала, или их не знала. Утверждала всерьёз: «Да, еврейская нация дала миру трёх оригинальных гениев: Христа, Спинозу и меня». Многие её не понимали, но очень многие ей верили, хотя бы временно. Однако родной её брат Лео высказывался о ней так: «Гертруда не может мыслить последовательно в течение десяти секунд. Только после того, как я открыл Пикассо, и его картины висели у меня в студии в течение двух лет, Гертруда стала думать, что понимает их достоинства». Брат мог хрестоматийно взревновать к сестриной славе, как, скажем, кинозвезда Эрик Робертс к кинозвезде Джулии Робертс (временами нравятся мне и он, и она, но она всё же побольше — блистательная женщина, хоть, судя по ролям, и чересчур своенравная, — стойкий и невозмутимый буддист Ричард Гир с трудом с ней, сбегающей невестой, управился), потому я всё же склонен согласиться не с Лео Стайном, а с теми из сугубо объективных современников восхитительной, глыбоподобной своими наружными и внутренними объёмами мисс Стайн и неведомого мне обликом её уважаемого брата, открывателя Пабло Пикассо, кто честно признавал за Гертрудой Стайн напряжённую работу её острого еврейского аналитического ума.

Я ведь тоже ценю и стараюсь применить богатства родного языка, использую и ритмы, и повторы, открытые, а если и не открытые, так правдиво описанные, спасибо ей, глубоко почитаемой и мной Гертрудой Стайн. И столь же честно полагаю, что учит меня и она, тоже поразительная женщина. Но в моём тексте не стал исправлять камня на розу, потому что вчера утром на даче думал и рассуждал именно о камне и о том, какой он тяжёлый и холодный, особенно, ранней весной. Стайновская же изнеженная роза вполне могла и замёрзнуть и увянуть в моей старой избе, пока я безнадёжно собирался протопить печь, но всё откладывал и откладывал, топчась вкруг остывшей русской печи в запутанных размышлизмах, грузно беременный моим близким будущим. Эх, был ведь в Париже, нет бы — найти да и поклониться могиле достославной мисс Стайн! Там её сидящая скульптурная фигура, видел же фото. Времени не хватило, глубокий поклон и благодарность ей в Европу только мысленно, уже с далёкой западной окраины Азии. Штайн, кстати, по-немецки — камень, Stein, вот, оказывается, почему я думал и говорил о камне, а не о какой-то там то ли садовой, то ли оранжерейной розе, вспоминая ультрамодернистские изыски достопочтенной мисс Стайн. От английского камня — Стоун, Stone — к фамилии Стайн дорога длиннее, и ассоциативная связь возникла у меня не сразу.

И всё же изящная получилась закольцовка сама собой и неожиданная, но вполне обоснованная, со своей, хоть и скрытой, но более лёгкой, не каменной логикой. И обошлась без неожиданно колющих всякий раз шипов розы, которая, кстати, по-украински называется привлекательнее — троянда. Ландыш по-украински тоже звучит красивее и загадочнее — конвалия. Как восхитительная, чеканная латынь. Пожалуй, как обе живучих латыни: научная и вульгарная, простонародная, всего лишь около полутора веков тому породившая итальянский язык.

Я успокоился и внутренне утешился своевременным возобновлением в памяти трёх страничек из Бориса Грибанова: для точности, для правды — во-первых; во-вторых, тем, что мои упрёки автору не затрагивали последовательности его мышления и, вполне с восточной традицией, не критиковали автора — ему ведь работать и работать, как штурману Голдмену в Борисовом налёте на Токио, пока не достигнет цели и не «отбомбится», — и не касались каких-либо вкусов и представлений автора, от Божьего дара с яичницей и дешёвенького кофе до авиационных достижений всех времён, армий и воздушных флотов. В-третьих, тем ещё, что опять могу двигаться дальше, сердечное спасибо моим далёким литературным крёстным за моральную поддержку. И как хорошо, что двинусь вне малейшей зависимости от очередного, дежурного автора, который, едва явившись, начал меня сковывать своими вкусами, требовательным характером и претензиями. Дальше в работе исходить стану из личного жизненного опыта. Пока не утомит, не измотает меня вновь пришедший автор.

Потом, не в силах сразу вырваться из времени роскошного жизнедействия мисс Стайн, я снял с полки роман самого Хемингуэя «Праздник, который всегда с тобой», посвящённый Парижу и впечатлениям молодости, в нём прожитой.

Начал листать и, отрешённо стоя у книжного шкафа, незаметно дочитался до главы «Шекспир и компания». Первый же её абзац напомнил мне, как лет пятнадцать или двадцать назад, когда я захотел понять, чем воздействует на меня Хемингуэй, и для этого перечитал его вещи, почти все они у меня уже были, то именно построение этого абзаца открыло мне одну из тайн его творчества. К моему удивлению, и абзац, и подаваемую мысль хитромудрый папа Хем частенько выстраивал в соответствии со структурой всего произведения: завязка, развитие действия, кульминация, ударная развязка. Меня, помнится, тогда очень порадовало это маленькое открытие — разгадка чужого литературного секрета. И уже позднее я понял, что не всегда стану использовать подобное построение, как и готовые приёмы других авторов: для меня гораздо интереснее идти от самого текста, чар его внутреннего наполнения, тональности, ритма и многих иных моментов, заключённых даже не между строк, а еще глубже — внутри, как в тайных слоях подсознания, — секретов, заложенных в более тонкие измерения, но здесь я не стал бы подробнее касаться моих собственных творческих тайн. Если они вообще есть, одёрну я себя, чтоб не расхвастаться.

С изумлением понял я уже дома, что мотало меня утром на даче вкруг русской печи не столько от холода, сколько от