Читать книгу - "Екатерина Великая - Ольга Игоревна Елисеева"

По шведским законам король имел право без согласия парламента вести только оборонительную войну. Для этого нужно было, чтобы первый выстрел прозвучал с русской стороны. Густав III инсценировал несколько провокаций на границе, но они не произвели должного впечатления на шведов^[1237]. Более того, еще до начала войны вызвали в шведском обществе насмешки над королем. Всем были известны страстное увлечение Густава III театром и его любовь к ярким экстравагантным жестам. Отряд шведских кавалеристов по приказу монарха переодели «русскими казаками» и велели напасть на маленькую деревушку в Финляндии^[1238]. Умопомрачительные наряды, сшитые для драматического спектакля и отражавшие представления шведских театральных портных о русском национальном костюме, полностью дезавуировали мнимых казаков даже в глазах финских приграничных крестьян, иногда видевших маневры русских войск.

Несмотря на то, что случай стал известен при всех дворах Европы и наделал много шума, Густав не унялся и предпринял еще несколько провокаций. 25 июня он «послал переодетых солдат ограбить таможню и схватить таможенного смотрителя с его помощниками поблизости от Нейшлота. Вот благородный способ нападения!» — возмущалась Екатерина. Через десять дней шведы конфисковали барку с дровами, шедшую в Нейшлот, «находившиеся на ней два старые инвалида и один пассажир были захвачены и убиты»^[1239]. После таких поступков вставал законный вопрос о здравомыслии Густава III. Его поведение не могло не напомнить Екатерине выходки Петра III, ребячество и легкомыслие которого тоже дорого обходились подданным. Императрице оставалось констатировать, что кузен удался в голштинскую родню.

Реальному открытию боевых действий предшествовала война нервов. Некоторые екатерининские сановники не выдержали напряжения. Так, вице-канцлер И. А. Остерман советовал, не дожидаясь новых покушений, первыми напасть на шведов^[1240]. Однако сама императрица обладала поистине ледяным хладнокровием. «Когда его величество прикидывался, что принимает мои вооружения, назначенные в Средиземное море, за вооружения против него, — писала она Гримму, — …я приказала графу Разумовскому передать шведскому министру, что мое намерение — жить в мире и согласии с его величеством и шведским народом; в ответ на это король выслал графа Разумовского… В первый раз на свете высылают посланника за то, что он выразил мирные и дружеские намерения». Между тем понять Густава было не так уж трудно: ставя на одну доску монарха и его подданных, Екатерина намекала на уничтоженную соседом конституцию и показывала шведам, что считает последнюю как бы существующей. Возбудить республиканские брожения в стане врага — наполовину облегчить себе борьбу с ним. При этом годилась самая благородная риторика, императрица прекрасно владела теми методами, которые использовались и против ее страны. «Он видит оскорбление своей чести и славы в том, что его народ называют рядом с ним, — поясняла она позицию Густава. — …По его же мнению нет более народов, а есть короли. Вот величайший деспот»^[1241].

Летом начались знаменитые морские сражения на Днепровском лимане, в результате которых турки лишились пятнадцати крупных кораблей и тридцати более мелких судов, что составляло флот, превосходящий мощью Севастопольскую и Херсонскую эскадры. Потери русской стороны не доходили до ста человек^[1242]. Командующий турецким флотом Газы-Хасан вынужден был с немногими уцелевшими кораблями бежать из-под стен Очакова, но был разбит у мыса Фидониси авангардом Севастопольской эскадры, которой командовал тогда еще капитан бригадирского чина Ф. Ф. Ушаков^[1243]. К концу июня ситуация на Балтике осложнялась. Екатерина пребывала в тревоге, и письма Потемкина с юга очень поддерживали ее. «Боже мой, что бы у нас было, если бы не последние Ваши приятные вести»^[1244], — доносил из Петербурга Гарновский.

«Наша публика здесь несказанно обрадована победою, на Лимане одержанною, — писала императрица 20 июня. — На три дня позабыли говорить о шведском вооружении». Это письмо очень интересно, так как писалось Екатериной в течение пяти дней: с 16 по 20 июня. Оно представляет собой своеобразный дневник, показывающий, как сгущались тучи на русско-шведской границе. «16 июня… Здесь слухи о шведском вооружении и о намерении шведского короля нам объявить войну ежедневно и часто умножаются; он в Финляндию перевел и переводит полки, флот его уже из Карлскрона выехал, и его самого ожидают в Финляндии на сих днях… 18 июня. Датчане начали со шведами говорить тоном твердым… 19 июня. Вчерашний день получено известие о шведском флоте, что он встретился с тремя стопушечными кораблями нашими, кои пошли вперед к Зунду, и шведы требовали, чтоб контр-адмирал фон-Дезин им салютовал… Июня, 20 числа. Сего утра из Стокгольма приехал курьер с известием, что король свейской прислал к Разумовскому сказать, чтоб он выехал из Стокгольма»^[1245].

Письма Потемкину, отражавшие реальное положение дел и крайнюю серьезность государыни, контрастировали с посланиями Гримму. Последнему Екатерина со страстью и раздражением изливала обиду на Густава, но не забывала отметить редкое легкомыслие противника. «Его шведское величество, высадившись в Финляндии, нашел, однако, что пыл его войск не совсем соответствует его собственному. Тогда, чтоб поднять их дух… он обещает довершить начатое Карлом XII, то есть, по-видимому, гибель Швеции. Сообразно с этим он велел изготовить себе полное вооружение, которое будет носить в битвах: латы, набедренники, наручники и каску со многим множеством перьев… Король простер еще дальше свою предприимчивость и читал в полном собрании Сената мнимые письма оскорбительного свойства, которые он, вероятно, сам сочинил и выдал за мои. Я же не писала ему ни единого письма с 1785 года… Стало быть, он так же лукав, как и безумен. Вот качества поистине геройские. Такие качества встречались ли когда-нибудь в соединении с храбростью?…Если он потерпит неудачи, то у него есть план отправиться в Рим и принять католичество, к которому он очень расположен по причине его пышных обрядов»^[1246].