Читать книгу - "Фронда - Константин Кеворкян"

Ладно, журналисты – неблагонадежная богема, но как быть с таким проверенным отрядом партии, как КГБ? И не просто рядовые «комитетчики», а лейб-гвардия самого генсека: «При подготовке визита Л.И. Брежнева во Францию нашу передовую группу разместили в гостинице «Бурбон». Хозяин ее решил удивить советских представителей и предложил на обед форель, которую для приготовления можно было выбрать в громадном аквариуме в зале ресторана. В нем находилось не менее сотни крупных рыб этой породы. Нашим ребятам предоставлялась возможность заказать к столу лучшие французские коньяки и вина. Каково же было удивление французов, когда русские за один присест в придачу к хорошим закускам съели всю форель и выпили все запасы коньяка, которые были в ресторане. На следующий день для каждого члена нашей передовой группы был резко сокращен рацион питания. Что же касается спиртного, то пришлось довольствоваться только пивом» (84). Чувствуется в этом рассказе некая гордость за свое гусарство, и даже кавалергардство, дескать, не дали спуску французишкам. Но я не вижу в этой истории ничего смешного – обычное мародерство, впитавшееся в кровь тотальное бескультурье, даже на уровне Кремля.

Туда же и творческая интеллигенция: «Мы летим в роскошном, комфортабельном самолете из Афганистана в Ливан. Я такой внутренней отделки никогда не видела. Возвращается из туалета Лучко, слегка обалдевшая: “Слушай, там такое творится – с ума сойти можно! Все перламутровое, розовое, крахмальные салфетки разного цвета, кресло вертится… Там такие кремы, такие лосьоны! Беги туда, наши кремы выброси, а их положи”. «…Кинозвезда Советского Союза ворует в самолете лосьоны!» – с горестью восклицает Л. Смирнова (85). А не воровать никак нельзя было? Но желание привезти что-то «оттуда» сильнее даже чувства самосохранения: «Помню, во время первой поездки по Америке суточные у нас составляли всего девять долларов, и Толя (Анатолий Кашепаров, исполнитель легендарной песни «Вологда» – К.К.) почти ничего не ел… на одном из концертов он упал в голодный обморок» (86).

Наплевательское отношение власти к запросам нового городского населения привело к тому, что миру стала очевидна несостоятельность Советского Союза, как образца для цивилизованной жизни. Были существенные достижения, но не они определяли восприятие строя его собственным народом.

А. Козлов с усмешкой вспоминает титанические усилия компартии создать витрину социализма, сравнимую с Западом: «Перед началом Олимпиады прошел слух, что во время этого мероприятия в Москву будет завезено множество дефицитных товаров, одежда, обувь, продукты питания, чтобы, не дай бог, иностранцы не увидели наших пустых полок. Люди начали копить деньги, чтобы хоть немного “прибарахлиться”. Но ничего особенного не произошло. Иногда, действительно, где-то неожиданно “выбрасывали” какие-нибудь сапоги или кофточки. Тогда в это место моментально слеталось множество людей, образовывались очереди, которые тут же разгонялись, чтобы не позорить столицу, а продажа дефицита приостанавливалась» (87).

Последняя вспышка активности перед началом перестройки, получившая название андроповщины, – дикая и варварская попытка кнутом снова погнать уставшую страну вперед. Как ни странно, в ней все-таки была воплощена некая надежда части партийно-государственного аппарата навести порядок на собственной земле. Но этого уже никто не хотел – ни народ, ни интеллигенция, ни номенклатура. Нагибин пишет в своем дневнике после смерти Андропова: «Странное состояние: ни скорби, ни злорадства, ни сожаления, ни надежд. Конечно, Андропов хотел что-то сделать: навести хоть какой-то порядок, изменить безобразное отношение к труду, к своим обязанностям, хотел пробудить чувство ответственности и стремление к новому, лучшему. Он не преуспел в этом, да и не мог преуспеть. Нельзя перестроить жизнь гигантской запущенной, разложившейся страны с помощью одних постановлений да ужесточения режима» (88).

Безальтернативность западного пути развития, а значит и восприятие собственного опыта исключительно в негативном контексте, стало религией поздней советской интеллигенции. Ее апостол, писатель А. Солженицын говорил тогда В. Каверину:

«Я убежден, что Советский Союз неизбежно вступит на западнический путь. Другого пути ему нет!» (89) Это мнение стало верой, догматом, революционным фанатизмом: «Теперь до меня доходит, что конфликт между мной и эпохой заключался отнюдь не в том, что я была человеком Запада, а все остальное принадлежало советской действительности и тяготело к большевизму, а как раз в том, что я была законченной большевичкой, а так называемая застойная действительность – сытая, вялая, более частная, чем общественная, тяготела к Западу гораздо больше, чем я… Середины для меня быть не могло. Все или ничего! Раз капитализм для них табу, значит, даешь капитализм!», – признается В. Новодворская (90).

Сытость закончилась вместе с окончанием потока нефтедолларов и проснувшиеся от голодного урчания в животе массы очередной раз запросили «волю» и «справедливость». Хотя был не голод, а нехватка, с которой – при разумном ведении хозяйства – страна несомненно бы справилась.

Но лимит терпения народа оказался исчерпан – дефицит образов оказалось сложнее восполнить, нежели дефицит продуктов. Легче всего оказалось пробудить старые, уже имевшие место в отечественной истории стереотипы и мифы, основным производителем и потребителем которых искони являлась отечественная интеллигенция. Бессильная ярость многих десятков лет молчания, отсутствие шансов на допуск к политической сцене, фактическое неучастие в определении судьбы народа – не могли не вызвать пароксизм отчаянной неприязни к партократии. Но это лишь отчаяние интеллигентов, которые много шумят, а реальные вопросы решают другие, которые к тому времени уже набрали серьезный вес и которые тоже хотели кардинальных перемен.