Читать книгу - "Марина Цветаева. Твоя неласковая ласточка - Илья Фаликов"

Поехали на море, потому что все, кроме меня, его — им <горам> предпочитают. Горы у меня где-то впереди, еще дорвусь. Здесь и хуже, чем в Вандее. Скалы, деревья, поля, — это лучше (там — только пески), а хуже — здесь все-таки курорт, хотя и семейный, — с казино, теннисами и всякой прочей мерзостью. (Любя Спарту, — ненавижу спорт).

Кроме того, в С<ен>-Жилле, где мы были в третьем году, никого из знакомых не было, поэтому С<ергей> Жковлевич>, напр<имер>, чудно отдохнул. Здесь же 1/2 пляжа — русские, купаются, гуляют (любя ходьбу, ненавижу гулянье) и едят вместе. Третий минус: пришлось, из-за денежных соображений, сдать одну комнату детям А<нны> И<льиничны> Андреевой — 19-ти, 18-ти и 15-ти лет. Много лишнего шуму и никакого чувства дома, точно сам живешь в чужой квартире.

Уехали мы на деньги с моего вечера — был в июне и скорее неудачный: перебила III Моск<овская> Студия, приехавшая на несколько дней и как раз в тот день в единств<енный> раз дававшая «Антония» (Чудо Св<ятого> Антония, Метерлинка). Но все-таки уехали. <…>

Про Мура. Чудесно говорит, рост и вес шестилетнего, веселый, добрый, смелый, общительный, общий любимец. С утра до вечера на пляже, купается. Самый красивый ребенок на всем пляже. <…>

— Простите за поверхностное письмо, живем пятеро в двух комнатах, при чем я в проходной, все время входят и выходят, никогда не бываю одна.

Что наш план о моей осенней поездке? Нечего надеяться? А как хотелось бы провести с Вами несколько дней, в тишине. Парижа я так и не полюбила.

В Понтайяк съезжаются семьи Лосских, Карсавиных, Андреевых, Сувчинских — русская колония. Пляж устелен знакомыми телами. Из Понтайяка в Париж через полтыщи километров идет густой поток писем МЦ к Николаю Павловичу Гронскому. Он провожал ее к морю на парижском вокзале, и уже через пару дней получил ее первое впечатление… о прибрежной роще: «Это была моя первая встреча с Вами, м. б. самая лучшая за все время, первая настоящая и — (но это м. б. закон?) без Вас. Деревья настолько тела, что хочется обнять, настолько души, что хочется (— что хочется? не знаю, все!) настолько души, что вот-вот обнимут. Не оторваться. Таких одухотворенных, одушевленных тел, тел-душ — я не встречала между людьми».

Он вполне усвоил эту стилистику с бесчисленными стрелами тире, похожими на амурные, отвечая малоразборчивым почерком: «А забыть Вас не забуду — разве забывают ласки орлов (-лиц), ведь и они любят, и как еще. Хищные в воздухе — бурные и ласкающие в гнезде».

Что она думает о письме как жанре? «Письмо не слова, а голос. (Слова мы подставляем.)». Это очень напоминает мысль Волошина в статье «Голоса поэтов» (1917): «Смысл лирики — это голос поэта, а не то, что он говорит. Как верно для лирики имя юношеской книги Верлэна (так. — И. Ф.) — «Романсы без слов». Перечисляя голоса, Волошин говорит: «Отрешенный, прислушивающийся и молитвенный голос А. Блока». В некотором смысле Гронский для МЦ и есть Прекрасная Дама, то есть умозрительно создаваемый образ идеальной недостижимости. МЦ писала Гронскому: «Сколько в юноше — девушки, до такой степени столько, что — кажется — может выйти и женщина, и мужчина. Природа вдохнула — и не выдохнула. Задумавшийся Бог». Это не отменяет сочной изобразительности в некоторых характеристиках: «Приехали Андреевы, все трое, девушка — кобыла, ожесточает грубостью, непрерывные столкновения. Тех (молодых людей) слава Богу вижу мало, но очень неприятно сознание такой тройной животной силы по соседству».

Пять лет назад сказано так: