Читать книгу - "Конан Дойл - Максим Чертанов"

В 1923-м Дойл написал для «Стрэнда» великолепного и, как всегда, весьма материалистического «Вампира в Сассексе» («The Adventure of the Sussex Vampire»). «Реальная действительность – достаточно широкое поле для нашей деятельности, с привидениями к нам пусть не адресуются». Ребенок с ангельским личиком оказывается преступником – ход довольно необычный для литературы того времени, если не считать «Поворота винта», которым Дойл восхищался.

Почему Дойл так и не захотел свести Холмса с настоящими духами? Высказывать предположения можно до бесконечности. Одни исследователи полагают, что в какой-то части своей души (или разума) Дойл оставался рационалистом (по Лайсетту, у Дойла было что-то вроде раздвоения личности), другие говорят, что он просто относился к писанию рассказов о Холмсе очень формально и потому не желал излагать в них свои истинные взгляды. Часто высказывается мнение, что Дойл все-таки наделил позднего Холмса тягой к спиритизму; в поддержку этой точки зрения приводятся десятки цитат, в которых, на наш взгляд, увидеть сходство взглядов сыщика и автора можно, но только при очень большом – нет, поистине при гигантском желании. Например, в рассказе «История жилички под вуалью» Холмс удерживает от самоубийства несчастную изуродованную женщину, а когда она спрашивает его, кому нужна ее жизнь, отвечает: «Откуда вам знать? Пример терпеливого страдания сам по себе – драгоценнейший из уроков миру, не знающему терпения». В «Москательщике на покое» Холмс философствует: «Мы тянемся к чему-то. Мы что-то хватаем. А что остается у нас в руках под конец? Тень. Или того хуже: страдание». Ну и что? Если каждого человека, который время от времени разглагольствовал о смысле жизни (за трубочкой и рюмочкой) или попытался отговорить кого-нибудь от суицида, записывать в идейные единомышленники Конан Дойла, то туда следует зачислить полмира. Холмс не отрицает спиритизм, не ругает его: он просто им не интересуется. Дойл, скорее всего, просто следовал логике литературного образа: Холмс таков, каким он был сотворен, и не в воле автора ломать характер героя.

В 1924-м доктор написал о Холмсе и Уотсоне еще один маленький, не входящий в сборники рассказ – «Как Уотсон учился делать фокусы» («How Watson Learned the Trick»). Это было сделано для серии книг-миниатюр «Библиотека Королевского кукольного дома». Эта забавная вещица является своего рода продолжением «Благотворительной ярмарки», и в ней доктор Уотсон пытается блеснуть своими способностями к дедукции. Нетрудно догадаться, с какими результатами.

Дойл не только писал собственные работы по спиритизму, но и много занимался переводами. Леон Дени, французский патриарх спиритизма, автор десятков теоретических трудов, которые спиритуалисты изучали, как революционеры «Капитал», написал книгу о феномене Жанны д'Арк. Как нетрудно догадаться, в ней доказывалось, что Жанна была медиумом и в ее деятельности ею руководили духи – они в интерпретации Дени являют собой примерно то же самое, что святые в традиционной трактовке. Дойл озаглавил свой перевод «Тайна Жанны д'Арк» («The Mystery of Joan of Arc») и сопроводил ее предисловием: «Я настолько люблю эту книгу и ей восхищаюсь, что мне бы очень хотелось следовать ее тексту как можно ближе. Изложение темы в ней настолько полно и совершенно, что мне ничего не остается добавить от себя, кроме разве только того, что, на мой взгляд, – и я совершенно в этом убежден – непосредственно после Христа Жанна д'Арк является на этой Земле наиболее высоким духовным существом, о котором у нас имеются достоверные сведения. Перед ней чувствуешь потребность преклонить колена».

Дойл сравнивал Жанну Леона Дени с Жанной Анатоля Франса («Жизнь Жанны д'Арк») и Бернарда Шоу («Святая Иоанна») – сравнивал, естественно, не в пользу двоих последних: у Дени понимание Жанны «более здраво» и «более истинно». В трактовке Франса Жанна – миф, созданный церковниками; ее – психически неуравновешенного и подверженного галлюцинациям (но при этом – наделенного прекрасными душевными качествами) человека – использовали в своих интересах политические силы; ее «видения» инспирированы лицами духовного звания. У Шоу Жанна была «здравомыслящей и сообразительной крестьянской девушкой, наделенной необыкновенной силой духа и физической выносливостью», и при этом – подлинной духовидицей; она также – «жертва лицемерия сильных мира сего, которые, хотя и объявляют ее святой, снова позволили бы ее сжечь».

Понятно, почему Дойла приводила в бешенство книга Франса (хотя церковных мифов он и сам не любил), но Шоу-то чем ему на этот раз не угодил? Свою работу Шоу пишет как бы «в пику» Вольтеру и Франсу, защищая Жанну и отстаивая ее психическую нормальность; духовидения он не отрицает, напротив, защищает духовидцев, доказывая, что они вовсе не обманщики и не сумасшедшие. Вообще в тексте «Святой Иоанны» (имеется в виду не пьеса, а прозаический комментарий, предваряющий ее) обнаруживается множество мыслей и даже фраз, которые вполне могли бы принадлежать Конан Дойлу. «Церковь, в которой нет места для свободомыслящих, которая, более того, не воодушевляет и не награждает свободно мыслящих абсолютной верой в то, что мысль, когда она действительно свободна, сама, по своим законам, должна найти путь, ведущий в лоно Церкви, – такая церковь не имеет будущего в современной культуре». Ну и что здесь доктору не понравилось? Что не так?! Ах, разве вот это: «...бесстыдная подмена святых преуспевающими жуликами, негодяями и шарлатанами в качестве объектов поклонения». Доктор отнес эти слова на счет медиумов – и был прав.

Ни Шоу, ни даже Франс ничем Жанну как человека не оскорбили, не обидели. Франс писал, что она принципиальным образом отличается от других исторических персонажей, страдающих галлюцинациями: «Они настолько же неуклюжи, насколько она прекрасна, и неоспоримо то, что они терпели неудачи в то время, как она возвысилась благодаря своей внутренней силе и расцвела в легенде». Шоу наделял ее мощным интеллектом, великолепными организаторскими способностями, идеальным здравым смыслом (качество, так любимое Дойлом), ярчайшей индивидуальностью. Оба отнеслись к ней с уважением и нежной жалостью. Но они – какое кощунство! – отказывали ей в умении выделять в больших количествах эктоплазму..

Дойл вступил в возраст, когда люди обычно садятся за мемуары; он стал писать «Воспоминания и приключения» (частично они набрасывались еще в течение трех—пяти предыдущих лет). С октября 1923 года они будут публиковаться в «Стрэнде» небольшими отрывками. Эту книгу мы столько цитировали, что отдельно говорить о ней вряд ли требуется. Она написана прелестным языком, полна мягкого юмора и наивной важности. Она писалась так, как жилась жизнь, – последовательно: доктор не пытался переосмысливать свои ранние воспоминания в свете своих поздних убеждений. Читатель, по какой-либо причине оборвавший чтение этой книги на событиях Первой мировой, даже не заподозрит, что ее писал человек, считавший себя носителем необычайной миссии и каждый день разговаривавший с призраками. О некоторых фактах эта книга умолчала – но не существует таких мемуаров, автор которых не умолчал бы ни о чем. Это блестящий образец беллетристики и мемуаристики, который показывает, что религиозное «помешательство» доктора нисколько не отразилось на его умении рассказывать истории...

В первой главе своих мемуаров Дойл написал: «Один из пока не осуществленных мною планов – собрать как можно больше работ и устроить в Лондоне выставку Чарлза Дойла – вот удивились бы критики, узнав, каким он был великолепным и самобытным художником! – по-моему, самым великим из всей семьи». В 1924-м он свой план осуществил. Выставка картин Чарлза была организована. Она была встречена критиками благожелательно, но ажиотажа не вызвала. Адриан Дойл в своей книге «Подлинный Конан Дойл», опубликованной в 1945 году, с гордостью заметил, что его семья является «единственной в Британской империи семьей, поставившей для Национального биографического словаря пятерых отдельных героев на протяжении всего трех поколений». Но бедный Чарлз Алтамонт Дойл в словарь так и не попал. А все-таки люди увидели его фантастические картины. Теперь любой может найти в Интернете репродукции с них и, не веря никому на слово, «собственным разумом» решить, был ли он великим художником.