Читать книгу - "Ждите, я приду. Да не прощен будет - Юрий Иванович Федоров"

и третья, и четвёртая... Кучера закричали, погоняя коней на одетом льдом водоёме, защёлкали кнутами, и вороньё сорвалось с башен, забилось в тёмном небе, заполошно ныряя между церковных крестов.

Беспокойно начиналось утро. А кареты всё новые и новые подъезжали и подъезжали. Стая воронья завилась штопором и ушла за Москву-реку.

Кареты теснились к палате Грановитой, к святым её сеням. Казалось, всё московское боярство приехало в Кремль, все послы иноплеменные. И шляпы с перьями разноцветными видны здесь были, и шапки собольи, и плащи, мехом подбитые, с рукавами на отлёте, и шубы дорогие. Лица у людей настороженные, глаза блестят: будет, будет дело. Ах, дело невиданное...

Кони хрипели, трещали оглобли.

— Осади, куда прёшь!

В то утро царь Великая, и Малая, и Белая России Пётр и палате Грановитой древней Кремля Московского сына своём», беглого царевича Алексея, встречал. И знала Москва боярская, что разговор между царём-отцом и царевичем-сыном будет. Разговор трудный. За всю историю дома Романовых не было такого разговора, и не помнили ни отцы, ни деды, ни прадеды даже, чтобы царствующий отец сына своего подвигнул к отказу от престола. Затылки чесали, а вспомнить не могли.

В святых сенях тесно, народу набилось много, а проходить в тронную залу опасались. Дело такое, что заробеешь. Топтались у стен. И только иностранцы входили смело, стучали каб луками крепкими по лестнице, говорили громко. Но то народ известный: у них вся жизнь как праздник один.

В сени снегу натащили, он растаял и стоял лужами. Того и гляди брякнешься при всём народе. В дверях напирали.

— Эй! Чего встали-то? Проходи!

Те, что побойчей, попёрли в залу.

Грановитая палата малиновым бархатом обита. И стены, и своды, от полу самого. На возвышении трон царский, на нём Пётр. По левую и по правую руку от него — бояре. Каждый входивший кланялся низко, а глазами шарил: кто поближе к царю стоит? Когда ещё придётся увидеть, а знать надо. По тому и жизнь строится: кому поклониться следует, а кому и в ножки упасть.

Поглазев, липли к стенам. Стояли, дышали жарко друг другу в затылки, с ноги на ногу переступить опасаясь. Грановитая палата и не помнила, наверное, такого многолюдства.

Шептали:

— Отплясал Алексей.

— Дура, чего мелешь! Плакать надо.

— Загибнет Русь... Заступника от трона отлучают.

Но то всё больше из старых шипели. Молодые в ответ дерзили:

— Вы бы, бояре, помолчали. Языки калёным прижгут.

— Кого жалеете? Да он хоть и годами мал, а сгнил уже...

— Цыцте, — шикнул кто-то, и у стены смолкли.

Пётр на троне сидел строго. Видели: взгляд у царя колючий. И от Петра глаза отводили. Что-то ещё увидит он в Очах твоих, как поймёт? Нет, лучше в спину соседову взор свой упереть, благо она обширна, загородиться можно.

И вдруг, как шелест, прокатилось по зале:

— Приехал, приехал! В сени входит!

Все лица оборотились к дверям.

Алексей, вступив в залу, взглянул на Петра и лицо книзу опустил. Встал, словно споткнулся. Пётр, вцепившись пальцами в подлокотники трона, навстречу ему подался. Шею вытянул. Глаза у царя широко распахнулись. Казалось, сейчас вот сорвётся он с трона, вниз по ступенькам сбежит и в объятья примет сына блудного. И все в зале головами вперёд потянулись: что будет-то?

Но Алексей в дверях медлил, будто и хотел шагнуть к отцу, но путы невидимые держали.

Все замерли. Вице-канцлер Шафиров, справа от трона стоящий, персты ко рту прижал. Ушаков, лицом тяжёлым окаменев, набычился и не мигая на царевича смотрел. Улыбка странная губы Шаховского, шута царского, скривила, да так и стоял он: не понять было — не то заплачет, не то в пузырь с горохом сушёным ударит и захохочет.

В тишине зловещей кто-то ахнул на всю залу. Петра словно в грудь толкнули, и он, пальцы разжав, откинулся на спинку трона.

Алексей выпростал из-за спины руку, и все увидели зажатый у него в пальцах большой, вполовину согнутый лист. Неся лист перед собой, царевич шагнул к трону и упал на колени. Полы его чёрного сюртука раскинулись, и из-под них торчали, как неживые, ноги в белых чулках.

Царь встал, сошёл со ступеней и за плечи поднял царевича. Голову Петра повело назад, лицо исказилось судорогой, побагровело, но он, словно груз вытягивая тяжкий, сцепил зубы и встал ровно. Взял лист из рук царевича, но, взглянув на него мельком, отдал Шафирову, спросил хрипло:

— Что хочешь сказать ты нам?

Царевич, не поднимая лица, ответил тотчас:

— О прощении молю едином и о даровании жизни мне, недостойному.

Голос Алексея волнение выдал. Царь задышал часто. Минуту или две только и слышно было его дыхание. Наконец сказал:

— Я тебе дарую то, о чём просишь, но ты утратил право наследовать престол наш и должен отречься от него торжественным актом за своею подписью.

Голос Петра под сводами эхом отдался:

«...Своею подписью».

Как гвозди вколотил он те слова.

Царевич молчал. Шафиров суетливо к нему кинулся с пером в руках. Заговорил неразборчиво.

Царевич стоял недвижимо. В зале не было человека, который бы дыхание не задержал.

Алексей впервые, как вошёл в залу, посмотрел в лицо отцу и сказал:

— Согласен и акт сей подпишу.

Шагнул к стоящему чуть поодаль от трона столу, выхватил из руки Шафирова перо. И долго, долго, как переламываясь, клонился к бумаге.

Наконец перо коснулось акта, и буква за буквой, словно глыбы ворочая, царевич начертал: Алексей. Выронил перо из пальцев ослабевших. И шум вдруг пошёл по зале. Заворчало боярство, как вороньё на башнях кремлёвских в час предрассветный. Глухо, с болью.

Царь обвёл залу взглядом. Все смолкли.

— Зачем не внял ты моим предостережениям? — спросил Пётр царевича. — И кто мог советовать тебе бежать?

И вновь в зале дыхание затаили. Понятно было: назовёт имена царевич и каждого названного к плахе приговорит.

Алексей качнулся к Петру и на ухо ему шепнул что-то. Царь встал, шагнул к малой дверце за троном. Алексей пошёл за ним следом...

Из Кремля боярство разъезжалось как с похорон. И слова друг дру1у никто не хотел сказать, взглядами обменяться боялись. Садились в кареты, устраиваясь от оконцев подальше, лица мрачные, в глазах скука.

— Трогай!

...В тот день царевич назвал Петру два имени: Александра Кикина и Ивана Афанасьева.

* * *

Март едва начинался. Но хотя и говорят о нём: марток — надевай семеро порток, — в тот год покатил март на