Читать книгу - "Екатерина Великая - Ольга Игоревна Елисеева"

И тут же, чтобы успокоить корреспондента, Екатерина сообщала о принятых мерах: «Для восстановления нарушенной тишины отправлен генерал Бибиков с корпусом войск. Дворянство оного царства (Оренбургской губернии. — О. E.), явясь к нему, предложило, чтобы он их с четырьмя тысячами человек, хорошо вооруженных, добрыми лошадьми снабженных и их иждивением содержимых, присоединил к своему войску. Оное предложение им принято». Этих сил казалось достаточно, и у Вольтера отлегло от сердца. Теперь он с чистой совестью мог, как бы из первых рук, доносить до своих многочисленных корреспондентов, что в России не происходит ничего страшного.

Чтобы закрепить это впечатление, Екатерина в письме перешла от рассказа о бунте к более интересной для философа теме — характеристике гостившего у нее Дидро. «Вы легко можете усмотреть, что оное буйство человеческого рода не расстраивает моего удовольствия, которое я имею от собеседования с Дидеротом. Ум сего человека составляет некоторую редкость; что же принадлежит до свойства сердца его, то надобно, чтоб все человеки таковые же имели»^[977]. Ни к чему не обязывающие слова. Мы видели, что на самом деле Екатерина оценивала Дидро не столь восторженно. Но, будучи передана Вольтером, ее похвала должна была укрепить гостя в благоприятном мнении о ней.

Вольтер, со своей стороны, поддерживал и ободрял императрицу: «Нынешние времена уже не те, в коих Димитрий (Лжедмитрий. — О. Е.) жил! А потому та самая комедия, которая перед сим за двести лет с успехом была играна, теперь освистана будет»^[978]. Понимая, какие непростые вопросы в тот момент задавала себе Екатерина, философ как бы снимал с нее ответственность за случившееся: держава большая, за всем доглядеть невозможно. «Сия страна варварская, наполненная побродягами и злодеями. Лучи Ваши не могут вдруг повсюду озарять; две тысячи миль имеющая империя может только в течение многих лет сделана быть благоустроенною»^[979].

Хотя послания Екатерины этого периода, как обычно, дышали уверенностью, события на Волге упоминались практически в каждом письме. Однако наша героиня умела оборачивать рассказ о восстании в десятки забавных случаев и любопытных анекдотов из придворной жизни, как горькую пилюлю закатывают в шоколадный шарик. «Приметно, что Ваше величество не много предприятиями Пугачева встревожены!» — отвечал ей Вольтер.

Чем серьезнее было положение, тем презрительнее отзывалась Екатерина о своих врагах. «Государь мой! Одни только „Ведомости“ увеличивают шум о разбойнике Пугачеве». Однако в другом письме, извиняясь за долгое молчание, признавала: «Маркиз Пугачев понаделал мне в нынешнем году премножество хлопот; я принуждена была с лишком шесть недель беспрерывно и с великим вниманием сим делом заниматься»^[980].

Когда опасность миновала, многие в Европе заговорили о том, что Пугачев мог быть игрушкой в руках противоборствовавших России дворов — Версаля, Вены, Варшавы, Константинополя. Вольтер советовал императрице внимательно расследовать вопрос, чьим оружием являлся яицкий казак, кто стоял за его спиной и действовал ли он «сам собою». 2 ноября 1774 года Екатерина удовлетворила любопытство корреспондента: «Пугачев ни читать, ни писать не умеет, однако же он чрезвычайно смелый и решительный человек. До сего времени нет ни малейшего признака, чтобы он от которой державы был орудием или чтобы он поступал по чьему-нибудь внушению… Он вешал без всякой отсрочки и без всякого разбирательства всех вообще дворян, как то мужчин, женщин и младенцев, всех офицеров»^[981].

С облегчением Вольтер резюмировал: «Подлинно, что этот Маркиз Пугачев черт, а не человек». В ходе следствия мнение императрицы об отваге казачьего предводителя изменилось: «Маркиз Пугачев… жил злодеем, а умрет в скором времени подлым трусом. Он оказался в заключении своем столь робким и малодушным, что при объявлении ему приговора должно было взять некоторые предосторожности, из опасения, чтоб он в ту же минуту от страха не умер»^[982].

Эти слова Екатерины вызывали бурю негодования советских историков. Но, кроме эмоций оскорбленного классового сознания, никаких доказательств храбрости Пугачева в тюрьме не предъявлялось.

Соперники

Практически весь 1775 год Екатерина провела в Москве. После подавления крестьянской войны императрице необходимо было показаться в Первопрестольной, еще так недавно трепетавшей при приближении войск самозванца. Вереница блестящих праздников и красочных зрелищ, продолжавшихся от самого прибытия двора до первой годовщины Кючук-Кайнарджийского мира, призвана была изгладить мрачное впечатление от недавней казни «злодея».

22 января царский поезд прибыл в подмосковное село Всесвятское, а через три дня торжественно въехал в Первопрестольную^[983]. Иностранные наблюдатели подчеркивали, что горожане Москвы холодно встретили государыню. А вот за каретой великого князя Павла бежали восторженные толпы. Молодой друг цесаревича Андрей Разумовский, склонившись к уху Павла, многозначительно прошептал: «Если бы вы только захотели…»^[984]

Екатерине необходимо было вернуть популярность. Ей казалось, что она придумала способ. Война закончилась, внутреннее возмущение тоже, казна могла позволить себе снизить подати. Ко дню рождения императрицы был приурочен указ о снижении налогов на соль. 21 апреля «для народной выгоды и облегченья» цена соли с каждого пуда была уменьшена на 5 копеек^[985]. Против ожидания, высочайшая милость не произвела никакого впечатления на горожан. Французский дипломат Дюран де Дистроф писал, что «императрица нарочно выбрала день своего рождения, чтобы обнародовать известие, которое способно было вызвать если не энтузиазм, то, по крайней мере, благодарность населения большого города. Она уменьшила налог на соль, и полицеймейстер вышел с поспешностью из дворца, чтобы сообщить народу об облегчении… Вместо радостных восклицаний, к которым она приготовилась, эти мещане и мужичье перекрестились и, даже слова не вымолвив, разошлись. Императрица, стоявшая у окна, не могла удержаться, чтобы не сказать громко: „Какая тупость!“ Но остальные из зрителей почувствовали, что ненависть народа к Екатерине столь велика, что ее благодеяния принимаются равнодушно»^[986]. Зато, по словам английского посла сэра Роберта Гуннинга, большой любовью пользовался в это же время великий князь Павел Петрович. «Популярность, которую приобрел великий князь в день, когда он ездил по городу во главе своего полка, разговаривал с простым народом и позволял ему тесниться вокруг себя так, что толпа совершенно отделяла его от полка, и явное удовольствие, которое подобное обращение доставило народу, как полагают, весьма не понравились» Екатерине^[987]. Государыня была задета, она считала, что цесаревич еще ничего не сделал для подданных, чтобы заслужить их любовь. Но в том-то и заключена разгадка симпатий к Павлу: он почти никому не был известен, а его мать царствовала уже четырнадцать лет. И добавим: лет непростых. Война, чума, внутренняя смута — достаточно, чтобы охладеть к монарху и возложить чаяния на нового правителя.