Читать книгу - "Фаворит. Том 1. Его императрица - Валентин Пикуль"

– Небось, таково еще при графе Минихе воевали!

– Ну да, – согласился Долгорукий. – И ведь хорошо воевали! Вот стою я на том самом месте, где еще солдатом перед штурмом стоял, и Миних сказал: «Братцы, кто первым на ров взойдет, того в офицеры жалую!» Я первый и взошел… Скажите об этом рядовым!

А солдаты на командующего, как на икону, молились. Хотя и разъезжал он в коляске, но всегда помнил, что у служивых ноги не железные, оттого переходы делал «жалостливые», не изнурительные. Его сиятельство не был барином; любой солдат смело подходил к аншефу, обиды ему выплакивал: Долгорукий нужды людские понимал, ибо сам шилом патоки нахлебался… В канун штурма Перекопа к его шатру примчался на лошади Шагин-Гирей:

– Исполать тебе, высокорожденный Долгорук-паша! – И сообщил на ухо, что Перекоп держится на одних янычарах, буджайские татары против турок озлоблены. – А беем в Ор-Капу мой брат, Сагиб-Гирей, и он не станет чинить препятствий…

Долгорукий спросил его: где хан Селим-Гирей?

– Он там, – вытянул Шагин руку с плетью во тьму…

В ночь на 14 июня Долгорукий объявил штурм. В глубокий ров полетели связки фашинника, солдаты по приставным лесенкам вздымались на эскарпы, батареи отчаянно разбивали ворота крепости, и после полудня гарнизон бежал… Долгорукий просил адъютантов представить ему солдата, который взошел на вал первым. Героя принесли и положили возле ног генерал-аншефа. Василий Михайлович снял с пояса шпагу, возложив ее на грудь мертвеца, потом скомкал шарф генеральский, тканный золотом, отдал убитому:

– Погрести его с отданием почестей офицерских!..

А за Перекопом открылся Крым: воды мало, озера соленые, лошадям корма нет, растет полынь да колючки. Армия разделилась на три луча: Сивашский отряд шагал по косе к фортам Арабата, чтобы взять Керчь и Ени-Кале, кавалерия умчалась на захват Козлова,[20]а сам Долгорукий направил старческие стопы в главное разбойничье гнездо – на Кафу!

Кафа звалась Малым Каиром, этот город обороняли сами турки; там была отличная гавань, центральный рынок работорговли. На подступах к Кафе русских встретили огнем. Шагин-Гирей с ногаями подскакал к окопам.

– Ради чего воюете? – вопросил он османов. – Если ради Крыма, то он не ваш! Нам, татарам и ногаям, нужны наши владения, а от вас что пользы? Вы бы лучше убирались домой. Если же решитесь на битву, то московы могут спать спокойно. Я сам и мои ногаи разнесем саблями ваши глупые головы…

* * *

На рейде Кафы корабли позванивали цепями, берег освещали костры, в горах бродили ненасытные в грабежах египетские мамелюки. Было тревожно… Гасан-паша возлежал на подушках в обширном салоне флагмана. В соседней каюте разместился Абазех-паша, губернатор Кафы, и поздним вечером, сняв с ноги шлепанец, Гасан стучал в переборку:

– Высокочтимый! Ты пойдешь воевать с гяурами?

Губернатор Кафы бренчал за переборкой кувшинами:

– Пойду, если мне дадут лошадей, палатки, подводы, сухари и… сто кисетов акчэ. А ты, высокостепенный?

– Я подожду, что скажет Ибрагим…

Утром от Ибрагима они узнали, что русские взяли Арабат. Долгорук-паша послал два своих байрака – один на Керчь, другой прямо в Бахчисарай, а войско хана Селим-Гирея разбито полностью. Стали искать хана и нашли его в трюмах флагманского корабля, откуда он вылезать отказался, погруженный в молитвенное созерцание. Кафа обезлюдела. Гасан приказал всех здоровых пассажиров покидать в море: пусть плывут обратно – для борьбы с гяурами. В городе оставались христиане, семейства армян и греков, вчерашние невольники – русские, украинцы, поляки, они гуляли по улицам, обогащая себя за былые страдания одеждой, мясом, рыбой, вином и посудой. Ибрагим-паша убеждал янычар, что Аллах не оставит их, а султан, выславший сто кисетов, пришлет еще двести.

– Так где же они? – вопили в ответ янычары…

Гасан-паша увел корабли в море. Русское ядро угодило в арсенал, при взрыве пороха сгорели артиллеристы, в городе началась паника. Напрасно Ибрагим загонял турок в траншеи плетьми и дубинами. Духовенство с трудом остановило бегущих раскрытыми коранами. Муллы и муфтии взяли с воинов клятву – сейчас же вернуться и отобрать Арабат у русских. Турецкий летописец пишет: «Пехотные и конные синаги, начальники янычар-байраков, офицеры египетских войск, сам конвой паши и все сорвиголовы отправились в путь». Но вспышка религиозного фанатизма оказалась краткой: завидев русских, янычары перестреляли своих офицеров и разбежались. Ибрагим-паша заперся в башне. Из пистолета он убил русского парламентера в красном артиллерийском мундире. Но башня загорелась – сераскир, не стерпев ожогов, выскочил наружу… Рядом с собою увидел он русских солдат, стоявших с ружьями, а Долгорук-паша и его драгоман были верхом на лошадях.

– Зачем воевать за место, для турок уже пустое? – крикнул Долгорукий. – Мы не с вами имеем дело, а с хозяевами этой страны. Вон стоит табор Сагиб-Гирея, вон табор его брата Шагина, и с ними, а не с вами мы будем решать судьбы ханства…

Драгоман спросил: кто здесь Ибрагим-паша?

– Это я, – шагнул вперед сераскир.

– Позвольте вашу саблю, – велел драгоман.

Долгорукий вынул клинок из ножен, глазом знатока осмотрел его, снова вложил в ножны и вернул оружие противнику:

– Извещен, что вы сражались со мною честнее других, и было бы неблагородно с моей стороны лишать вас чести… Не огорчайтесь! В Петербурге вы будете нашим почетным гостем.

Ибрагим-паша видел, как уплывают вдаль корабли.

– Что предопределено свыше, то и будет… Кысмет!

Кысмет – это рок, а правоверный судьбе покорен.

Долгорукий въехал в улицы города, его встречала толпа. Люди, опустившись на колени, поднесли ему хлеб с солью.

– Благодарю! А городишко-то у вас хороший…

Кафа (будущая Феодосия) была освобождена – султан потерял лучшую гавань в Крыму. Корабли Гасана сунулись в бухту Балаклавы – но там уже были русские: приплыли в Ахтиар (которому суждено стать Севастополем) – а там русские пушки; тогда «крокодил» велел поднять все паруса и повернуть к Варне…

Кафа была переполнена добром и хламом, бурным весельем и трагическими бедами. Здесь русские солдаты повстречали немало земляков и сородичей. Долгорукий видел, как, рыдая до икоты, бился головою об стену сакли старый харьковский пикинер.

– Уймись, братец! С чего эдак страдаешь?

– Жинку сыскал, – отвечал пикинер. – Ее и детишек в прошлом-то годе татары увели с хутора. И вот встретил жинку, гляжу, а вона-то… О, хосподи! уже с дитем бусурманским. Что же мне теперь? Или давить его, нехристя?

– Давить не надо, родименький. Перемогись.

– Оно, может, и так, ваше сиятельство. Я ее, стерву, поучу маленько и с дитем новым на хутор отправлю. Свои-то пропали в рабстве, так хоть чужого щенка вскормлю…